Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Сорокин Владимир Георгиевич родился в 1955 году в Подмосковье. Окончил МИНХ и ГП им.Губкина. Занимался книжной графикой, живописью, концептуальным искусством. Участник многих выставок. Прозу пишет с 1978 года. Первая публикация: роман «Очередь», Париж, издательство «Синтаксис», 1985. Написал романы «Очередь», «Норма», «Тридцатая любовь Марины», «Роман», «Сердца четырех», «Голубое сало», а так же сборники рассказов, пьес и три киносценария. Книги Сорокина переведены на 10 языков.
— Нет, Саша. Время тут ни при чем. Время — песок. Не в нем дело...
— А в чем же, Петь? — низкорослый Бородин подошел к левому стенду, Что ж ты думаешь, о нас вечно помнить будут?
— Ну, вечно-не вечно... это не нам судить, — Костенко захромал вдоль стендов, висевшие на его мешковатом кителе медали тихо позвякивали, — В конце концов мы же не за себя воевали. Не свои шкуры спасали.
— А вот это ты зря. При чем тут шкуры? Каждый жить хочет.
— Правильно. Но ты же там, под Сталинградом, за спиной-то за своей ведь не только свою жизнь чувствовал.
— Конечно, — Бородин разглядывал фотографии военных лет. — Но и свою тоже.
Костенко сощурился, посмотрел на него и улыбнулся:
— А я вот, знаешь, — нет! Не чувствовал!
— Не ври.
— Вот, как на духу! Сначала под Смоленском было немного, когда впервые немца увидел, танки, огонь. А потом, под Сталинградом — нет! За себя не боялся. Сперва семью помнил, а после в груди что-то отпустило и будто свободней стало. И сразу страх ушел. Семья на второй план ушла.
— А на первом что было?
— На первом... — Костенко потер переносицу. — Знаешь, это трудно объяснить...
— Что трудно?
— Я когда добровольцем пошел, нас тогда с Киевского отправляли. Ну, толчея, понятное дело. Народ провожает. Маша с отцом была. Мать-то в Астрахани тогда оказалась. Вот. Простились. Они поплакали. И вот, поезд, понимаешь, трогается, я на подножку влез, там уж гроздьями висят, такие как я бритоголовые. Мальчишки такие же. Влез, оглянулся и вот, знаешь... вот что-то здесь... — он приложил левую руку к кителю, накрыв два ордена Красной Звезды, — что-то всплыло...
— Жалко стало?
— Да нет. Не то. Я до этих нежностей телячьих не очень был. У нас в семье мужики суровые были, деловые. А вот там, на вокзале... оглянулся и вижу — бегут. И все — бабы, бабы, бабы. Бегут и смотрят. На нас. И будто ждут ответа какого-то. Бегут и смотрят. И молча все, молча...
Он помолчал, потом повернулся к Бородину:
— Так вот, Саша, я всю войну этих баб помнил. Чувствовал. И под Сталинградом, и под Киевом, и под Варшавой. И, бывало, как чуть сробею, так сразу они. Как живые. Тут как тут. И бегут и смотрят. Я, может, поэтому только и выжил, что вот они так всю войну смотрели на меня. Ответа требовали...
Бородин закивал:
— Ясно. А у меня как, бывало, бомбежка глухая или через Днепр переправлялись когда, деревенька наша мерещилась. И, знаешь, не то чтоб праздник какой или что, а вот словно утром. Утро такое летнее, тишина и дымы кверху от изб тянутся. И небо синее-синее такое. И липа цветет...
— А ты разве не в Оренбурге вырос?
— В Оренбург мы в тридцать восьмом переехали. Мальцом-то я на рязанщине рос.
— Понятно... А я в деревне редко бывал...
— Ну, ты у нас городской человек, — Бородин похлопал его по руке и показал на стенд. — Вон она артиллерия, бог войны.
— Да... мощные гаубицы.
— А главное — стволы-то коротенькие, а бьет будь здоров.
...Костенко вздохнул, убежденно потряс седой, крепко посаженной головой:
