Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Натан Яковлевич Эйдельман родился 18 апреля 1930 года в Москве в семье журналиста. В 1952 году он окончил исторический факультет МГУ. Затем он преподавал в вечерней школе, был научным сотрудником Московского областного краеведческого музея в Истре, а в конце 1980-х гг. работал в Институте истории АН СССР; участвовал в подготовке издания памятников русской Вольной печати, выступал со статьями в научных сборниках.
отрывок из произведения:
...УЧИТЕЛЯ ПИШУТ МНОГО: иногда с опаскою, всегда в размышлении, как примут их писания коллеги и ученики. Бывшему учителю легче — безответственнее.
После трех лет работы в вечерней школе я попал в дневную, московскую № 93 (середина пятидесятых годов). Вообще историку в ту пору место было найти трудно (труднее, чем теперь: то ли школ стало много больше, то ли престиж профессии упал?). Помогло соединение мужских и женских школ: во время войны Сталин совершил невиданное в мире действо (а если учесть, что у страны были военные и восстановительные заботы, колоссальные жертвы, — то шаг совершенно фантастический). Одним мановением пера десятки тысяч школ были разделены на мужские и женские; говорили, что причиной тому послужило убийство на ночве любви и ревности дочери дипломата Уманского сыном министра Шахурина. Разделение предполагало, что отныне любви и ревности не будет (смешно сказать, а некий, может быть, уродливый результат был: в университете я постоянно наблюдал совершенно определенные типажи — « продукты мужских школ» и специфические девочки из женских. Отдельные, немногочисленные студенты, не подвергшиеся «половой сегрегации» и сумевшие выучиться в нормальных школах, отличались куда большей естественностью).
После десятилетнего изгнания мальчики в середине пятидесятых годов возвращались к девочкам; время изгнания и амнистии удивительно точно совпало с куда более страшными высылками и возвращениями калмыков, чеченцев, балкар и других «провинившихся народов»: совпадение как будто случайное, а на самом деле — закономерное. И вот 93-я школа на Молчановке, где десять лет обучались чистенькие и воспитанные девочки, а престарелые одуванчикиучительницы тихо дремали на уроках, 93-я неожиданно обогатилась несколькими сотнями мужских особей, переведенных из соседней мужской 103-й. Соседи исхитрились отправить к «женщинам» едва ли не всю свою шпану, так что знаменитые на всю округу второи третьегодники Ернов, Ермолаев, Лохмоткин, победоносно покачиваясь и распространяя табачный, а то и водочный запах, устрашали не только благовоспитанных девиц, но буквально обращали в бегство многолетних одуванчиков. В первый же год почти все милые старушки подали в отставку, образовался явный дефицит на мужчину-учителя, и тут-то завуч соседней школы, мой товарищ по университету Виталий Лельчук, привел меня к директрисе 93-й школы Доре Мироновне Шевелевой.
ДОРА МИРОНОВНА вообще-то была Дарья Мироновна, но в бурные революционные годы сочла прежнее имя политически невыразительным. Личность это была удивительная! Всю жизнь она стремилась делать, что надо, что приказано; желала быть нерассуждающим солдатом (ну, может, сержантом) — так же как имя, старалась переиначить в угоду времени и характер, наклонности. Но изначальная простонародная доброта и здравый смысл постоянно оказывались сильнее, и как их ни изгоняли — они возвращались « черным ходом». Сама она рассказывала, как в молодости была брошена на сплошную коллективизацию и вдруг заступилась за каких-то середняков: ее на бюро чуть не исключили, да спасибо, секретарь махнул рукой: «Ладно, что с нее, шкрабихи, взять!» Она обладала могучим женским басом, который разносился по всей школе; врывалась в мужскую уборную («ничего, я вам в бабушки гожусь! навидалась в жизни, как вы писаете»); врывалась и за ухо выводила оттуда курильщиков: «Можете жаловаться, а пока что я наподдам!» Помню, влетела ко мне на урок с криком: «Деревянко, мерзавец, отчего песок сдал в анализ на глисты?» Но однажды, когда группка моих учеников осталась в лесу с бутылкой портвейна на десять человек, и родители подняли тревогу (а классный руководитель, то есть аз многогрешный, уверенный, что весь класс благополучно возвращается, удрал на десять минут раньше, чтобы поспеть на матч ЦСКА — Спартак), — когда это случилось, то Дора мне мягко, с юмором выговорила, что все были молодые, «а ребяткамто вообще в школе скучно», — и попросила: «Ты иди на урок, а я войду в класс и буду тебя громко ругать, ты уж не обижайся; а ребятам скажу, что вот как тебе из-за них достается и что тебя снимать будут, — и тут уж они взмолятся». Все так и вышло, и окончилось ко многостороннему удовольствию.
В общем, шумела, орала, годами побаивалась РОНО, на переменах восклицала: «Учителя, практиканты, ученики, включайтесь в хождение парами!» И учителя, держась за ручки, должны были « показывать пример», но когда подступали суровые дни, и у одной учительницы оказывался репрессированным муж, а кое-кто подпадал под огонь очередной кампании (космополитизм и прочее), тут Дора держалась хорошо и даже проводила беседы отдельно с учениками и учителями, что-де сын за отца, родня за родню не отвечает...