Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Впервые роман «Юность в Железнодольске» появился в журнале «Новый мир», когда его главным редактором был А. Т. Твардовский. Детство главного героя романа Сережи Анисимова прошло близ гигантских домен, паровозов-«кукушек», таскающих чаши с чугуном. Город рос в одно время с металлургическим комбинатом, в то же время росли и узнавали новую жизнь, завоеванную их родителями, Сережа и его сверстники. С началом Великой Отечественной войны они, подростки, встали у металлургических печей и заводских станков, начали выполнять тяжелую и героическую работу.
отрывок из произведения:
...То, что впервые открывается нам в жизни, почти всегда кажется прекрасным.
Вот ночи...
Я карапуз четырех лет. С отцом на рыбалке. С нами учитель Пушкарев. И отец, и Пушкарев — сомятники. Отец обожает пироги из сомятины, Пушкарев никакой рыбы не ест. Пушкарев и охотник, но дичи и зайчатины тоже в рот не берет.
Пушкарев и отец поставили закидушки. На крючках жареные воробьи. Концы английских шнуров привязали за макушки тальников. К шнурам привесили бронзовые колокольчики.
Тучи. Жужжа, горит костер. Вокруг ничего не разглядеть, кроме вихрастых ракит по реке да, если приложить щеку к земле и смотреть понизу в степь, рощи тополей около далекого озерка. Темнота — как вода. Мы будто на самом дне. Встань, подпрыгни — всплывешь к звездам.
Клюнет в темноту звук колокольчика — Пушкарев и отец вытянут шеи, как журавли в осоке, когда к ним подкрадываешься. Колокольчик задиньдиликает — они сторожкой трусцой к тальникам.
Время от времени дотягивается до меня из малолетства звон бронзовых, крупитчато-шершавых изнутри колокольчиков, и повторяется та ночь с черноземом берега, с шаровидной над степью рощей, с водной плотью темноты. У всякого человека есть своя пора, когда впервые в него как бы вдохнется ночь и он ощутит ее красоту, таинства, необычайность, угрозы, вещественность. Потом будут новые ночи, западающие в душу, но они редко будут пролегать через жизнь, будто шоссе по пространствам России.
Другая такая ночь выпала мне накануне проводов на фронт Кости Кукурузина и Вадьки Мельчаева.
Газовщик Кортуненков, в ученики к которому я был приставлен, не отличался склонностью пояснять, что, почему и зачем он делает на коксовых печах.
— Виси у меня на хвосте, зырь, доходи сам. Вопросы в крайности. Превыше всего уважаю самостоятельность.
У Кортуненкова было брюзгливое выражение лица, но в его обращении к товарищам не выказывалась презрительность, хотя и постоянно присутствовала отстраненность. Однако ни у кого из тех, кто с ним работал, не создавалось впечатления, что он живет, отчуждаясь от их совместных забот и тревог. Напротив, большинство из них думало, что он гораздо ответственней, чем они, поглощен этими заботами и тревогами. По отдельности они считали Кортуненкова недоброжелательным, скупым мужиком, но когда судачили о нем в душевой, то получалось, что за любого он не однажды замолвил доброе слово и каждый брал у него взаймы, не всегда отдавая в обещанный срок, и Кортуненков одалживал деньги у кого-нибудь, но продолжал ждать без укора и нетерпения.
Я догадывался, что Кортуненкова не беспокоит, справедливо о нем судят или нет, зато я видел, как этот запечатанный, по мнению коксовиков, человек страдает, если кого-то оболгали или неверно поняли.
В бараке я привык к ясным людям, хотя и подозревал, что отдельные из них, особенно Кукурузины и Авдей Брусникин, гораздо сложней, чем открывают себя, поэтому соприкосновение с Кортуненковым ввергало меня в состояние опасности и подозрения. Что-то плохое он сделал в прошлом, может, убивал красных, или вредил на строительстве, или бросил жену и маленьких детей, и они погибли. Но чаще я воображал: наверно, его втянули в воровскую шайку, отколоться от нее не хватает храбрости — еще пришьют, но совесть мучает, вот он и запутанный, закрытый. Иногда думал, не шпион ли, ненавидит советских, но боится, что разоблачат, ну и вертится, как уж на огне. И реже наступало мимолетом прозрение: просто характер порченый, судьба ломала через колено, встречались скверные люди, внушали и вколачивали дурное. Да и вообще так простирала его жизнь, так выжала, как говаривает бабушка Лукерья Петровна, что до сих пор никак не расправится.
— Пошли, — сказал Кортуненков. Он взял оптический пирометр...
...То, что впервые открывается нам в жизни, почти всегда кажется прекрасным.
