Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Михаил ЭПШТЕЙН — родился в 1951 г. в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Филолог, философ, культуролог, лауреат премии Андрея Белого и «Либерти», член ПЕН-центра и Академии российской современной словесности. Автор четырех сотен статей и эссе, переведенных на тринадцать иностранных языков, а также почти двух десятков книг, в том числе: «Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX–XX веков», ««Природа, мир, тайник вселенной…» Система пейзажных образов в русской поэзии», «Релятивистские модели в тоталитарном мышлении: исследование советского идеологического языка», «Отцовство. Роман-эссе», «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук», «Новое сектантство: типы религиозно-философских умонастроений в России», «Великая Совь: философско-мифологический очерк», «Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре ХХ века», «Постмодерн в России: литература и теория» и др. С 1990 года живет в США, преподает в университете Эмори (Атланта).
отрывок из произведения:
...Данная статья — продолжение моей работы о типе переписчика в русской литературе XIX века («Вопросы литературы», 1984, № 12). Сопоставляя образы Акакия Башмачкина («Шинель») у Гоголя, Васи Шумкова («Слабое сердце») и князя Мышкина («Идиот») у Достоевского, я пытался показать, как созданная Гоголем пародия на средневекового переписчика еще раз «пародийно» переворачивается у Достоевского.
«Писчая страсть — точка соприкосновения Мышкина и Башмачкина, от которой оба героя движутся в противоположные стороны... Ужасающий своим убожеством гоголевский персонаж оборачивается (в духе тыняновского «пародийного выверта») трагически возвышенной фигурой князя Мышкина; ограниченный и жалкий человечек, никому не нужная жертва предстает одним из тех «нищих духом», которые и составляют «соль земли»... Вряд ли в какой-либо другой литературе мира так коротка дистанция между ее полюсами, между самым ничтожным и самым величественным ее героями, которые представляют здесь, по сути, вариацию одного типа»1.
Мы рассмотрим далее метаморфозу этого важного для русской культуры типа убогого праведника, переписчика-спасителя — типа, который перерастает собственно литературные рамки и обретает черты исторической личности. Обычно говорят о жизненных прототипах того или иного литературного персонажа. Но бывает и наоборот: реальное лицо, прежде чем зажить самостоятельной жизнью, как бы проходит основательную проработку в литературе, составляется из элементов воображения — и потом уже отделяется от своего художественного прототипа и вступает в историю. Литературная основа, как правило, легко проступает в таких исторических лицах: не успев умереть, они уже становятся мифом, — подобно тому, как были персонажами, еще не успев по-настоящему родиться.
Казалось бы, что может быть общего между Николаем Федоровичем Федоровым (1829-1903), великим мыслителем, родоначальником русского космизма, — и Акакием Акакиевичем Башмачкиным (1790-1830-е?), самым маленьким из «маленьких людей» русской литературы? Федоров задал масштаб космическим дерзаниям и теургическим опытам ХХ столетия, а может быть, и третьего тысячелетия. Победа над смертью, воскрешение «праха отцов», овладение силами природы, расселение человечества по всей вселенной... Башмачкин же своими подслеповатыми глазами мало что видел дальше своей потертой шинели и редко произносил что-нибудь более вразумительное, чем «это, право, совершенно того», — ничтожный чиновник, переписчик чужих бумаг, «существо... никому не дорогое, ни для кого не интересное»... С одной стороны, всеохватная «философия общего дела», с другой — «этаково-то дело этакое» (один из любимых оборотов Акакия Акакиевича).
И тем не менее есть множество черточек, по видимости мелких и случайных, которые символически связывают великана и лилипута, а может быть, образуют и историческую преемственность одного типа, условно говоря, «переписчика», который в своем восхождении становится «воскресителем». Общее между ними — фигура повтора, столь значимая для русской культуры, которая и в XIX веке сохраняет черты средневековой «эстетики тождества» (термин Ю. М. Лотмана). Воскрешать — значит переписывать «во плоти», воспроизводить уже не символические начертания мыслей, а телесное бытие людей. Мы рассмотрим «повторы», окружающие фигуру мыслителя-пророка Н. Федорова, в нескольких планах: имя и запечатленное в нем отношение к предкам; культурно-бытовой этикет мыслителя по отношению к его литературным прототипам; «общее дело» воскрешения в связи с делом переписчика и библиотекаря; оживление мертвецов у Федорова и Гоголя и его демонический подтекст...