Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Новое исследование психического феномена сочинителя (случай Достоевского). Фокусируясь на том, как внешние импульсы могут интерпретироваться в сознании через фрагменты прошлого (внутреннего) опыта, исследователь выявляет увлекательные, а порой и захватывающие «сюжеты» из жизни писателя и, демонстрируя, как фантазии могли уступать тайному желанию сочинителя по-новому проиграть свою биографию. Исследование построено как детектив с ненавязчивым введением примеров из практики психоанализа и психопатологии. Используя хорошо известные «факты»: идеи и фантазии Достоевского, равно как идеи и фантазии его интерпретаторов, автор книги строит диалог с сочинителем (и читателем) не в форме «обмена идеями», а как модель того, что могло иметь место в сознании (и подсознании) сочинителя, то есть, могло быть реально доступно его (и всякому) опыту.
отрывок из произведения:
...Kогда авторский текст, по опасению его сочинителя, реальному или мнимому, грозит выпасть из общей колеи и оказаться, фигурально выражаясь, в радиусе костра читательской инквизиции, смекалистый автор бросает для спасения своего сочинения огнеупорный мостик, эвфемистически прозванный «предисловием». Однако, сам являясь первым читателем и первым инквизитором, сей предприимчивый автор не может не наскочить, в ходе своего подвижнического труда, на огневицу собственных амбиций, надежд и страхов, традиционно не поддающихся описанию и учету.
Один сочинитель, трогательно чувствительный к оттяжкам, наносимым на его выпуклые поверхности шпицами и рутенами «ученических отметок», завел привычку колесить по городу своей юности, многократно используя один трамвайный билет, при этом озадачившись изобретением для своих коллег-сочинителей нечто вроде пятнадцатого класса табели о рангах. Но когда на его собственных плечах засверкал обер-церемониймейстерский погон и отпала за ненадобностью проблема трамвайных билетов, ему и в голову не пришло, что своему успеху он обязан лишь тому, что удовлетворил минутной читательской потребности, ибо, как неоднократно случалось в истории, одно и то же произведению может быть расценено как шедевр сегодня и признано тривиальностью завтра. Но возможно ли такое, что все читатели и все сочинители, глядя самыми разными глазами на одного и того же автора, могут сегодня поплевывать на него с монастырской колокольни, а в другой исторический момент озаботиться охраной его нерукотворного памятника? А что если дело не в читателях и сочинителях и даже не в авторе, а в самом историческом моменте? Вопросы эти, хотя и не составляют величины водного бассейна Тихого океана, все же не легко поддаются охвату.
Джиамбаттиста Вико когда-то придумал нечто, что ему представлялось как «новая наука» о происхождении социальных институтов. Конечно, вначале он преподавал риторику в Неаполе, где и родился, в 40 лет сочинил труд по юриспруденции, который напечатали, в 51 предложил, по совокупности четырех изданных работ, себя в качестве главы кафедры юриспруденции, не прошел по конкурсу, бедствовал 6 лет и в 1725 году, то есть в возрасте 57 лет, впервые опубликовал свой фундаментальный труд, дав ему название «Принципы новой науки», звучащее по-итальянски еще более амбициозно. Судя по тому, что публикация не сохранилась для потомства, читатель церемонился с ней не долго, пустив ее в расход скорее рано, чем поздно. Пять лет спустя, то есть когда Вико уже достиг того, что в некоторых цивилизациях называется пенсионным возрастом, а именно 62 лет, он выпустил еще одну версию своего фундаментального труда, о которой известно, что она представляла собой практически новое произведение. В год смерти автора (1744) вышло третье издание того же опуса, принесшее ему посмертную славу как основателя герменевтического метода.
Что же могло заставить потомков Вико снова перечитать его magnum opus, уже признанный тривиальным не одним поколением читателей? Конечно, пишущий автор, ни на ком не проверивший своих мыслей, принужден сражаться за признание читателя иначе, чем автор, получивший мгновенное признание. Но как Вико, несколько раз переписавший и обдумавший заново свое сочинение с мыслью завоевать мир из темного угла, мог найти путь к читателю? Начиная со второй версии, труд получил название с явной заявкой на новизну: «PRINCIPI DI SCIENZA NUOVA DI GIAMBATTISTA VICO D''INTORNO ALL COMMUNE NATURA DELLE NAZIONE» или «Принципы новой науки Джамбаттиста Вико, касающиеся общей природы наций». Но в чем заключалась эта новизна и была ли она так очевидна? Заметим, что понатия, вынесенные в заглавие после провала первого издания, а именно, «природа» (от лат. «natura«), «нация» (от латинского «natio») и «народы» от латинского («gens»,»gentes») оказались этимологически восходящими к одному и тому же понятию «рождения», по итальянски «nascita».
Конечно, во второй версии мандат на создание «новой науки» был предьявлен уже в заглавии книги. Но новизна заключалась, разумеется, не в заглавии, а в самом сочинении, построенном по новому методу, генетическому, то есть рождающемуся на глазах, в отличие от телеологического, идущего от Аристотеля и построенного по определенной логической схеме. Соответственно, свою первую главу, служащую «объяснением» метода, Вико построил как комментарий к картинке, которая выглядит простой иллюстрацией. Но иллюстрацией к чему? В картинке была отражена некая реальность, при интерпретации которой выявлялись мифологические сюжеты, восходящие как к более давней реальности, то есть к реальности, которую мог иметь или не иметь в виду автор картинки, так и к той реальности, на языке которой картинку представлял своему воображению интерпретирующий ее читатель. Таким образом, картинка, заключающая в себе набор старых и новых реальностей, старых и новых читательских перспектив, оказывалась метафорой для герменевтического метода, явившегося новой реальностью. Круг замыкался.
Картинкой, выбранной Вико, было табло Кебета Фиванского, в котором предположительно мифологизировалась история зарождения моральных институтов. Не исключено, что автор табло являлся тем философом, с которым Сократ вел диалог о бессмертии души за несколько часов до смерти, защищая идею вечного возвращения. Герменевтический дискурс Вико тоже был построен по методу, предполагающему вечное возвращение. Хотя рождение гражданских институтов и было сведено к ряду принципов, универсальных для всех наций (религии, браку и захоронению умерших), ключевым в «новой науке» было слово «ricorso», возможно, заимствованное у Платона, но в новом значении «поэтической мудрости». В чем могла заключаться поэтическая мудрость («ricorso»), возрождающая принцип «возвращения» к первоначальному «курсу» («corso») истории и ему тождественная? В реинтерпретации прошлого за счет настоящего, а настоящего с учетом прошлого, или апелляции настоящего и прошлого друг к другу. Не исключено, что наш современник, Мишель Фуко, предпославший своей археологии гуманитарных наук («Les mot et les choses») интерпретацию картины Веласкеса, повторил опыт Джамбаттисты Вико. Проблему того, повторил ли Фуко опыт Вико по совокупности сходных проблем или в силу уникальности собственного опыта, представляю читателю решить самому. Скорее всего, у Фуко, в отличие от Вико, было больше уверенности в том, что его труд не будет расценен как тривиальность.
Конечно, зацикленность Вико на собственном опыте была вынужденной. В отсутствие читателя ему ничего другого не оставалось, как писать и переписывать собственные мысли. Однако, окажись Вико в положении снискавших читательское признание авторов, писавших от лица самой науки, создателем герменевтического опыта, скорее всего, оказался бы другой автор. Но как работает этот метод?..
...Kогда авторский текст, по опасению его сочинителя, реальному или мнимому, грозит выпасть из общей колеи и оказаться, фигурально выражаясь, в радиусе костра читательской инквизиции, смекалистый автор бросает для спасения своего сочинения огнеупорный мостик, эвфемистически прозванный «предисловием». Однако, сам являясь первым читателем и первым инквизитором, сей предприимчивый автор не может не наскочить, в ходе своего подвижнического труда, на огневицу собственных амбиций, надежд и страхов, традиционно не поддающихся описанию и учету.
