Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
«История еврейского прорыва» — прорыва еврейской, а следом и русской репрессированной Сталиным интеллигенции из СССР. Первопроходцы — семья Гуров, отец — еврейский поэт Иосиф Гур, его жена и сын Дов — бывшие узники Воркуты. Первые встречи в Израиле с «мамой Голдой, Бен Гурионом и их несменяемым аппаратом. Еврейское ли государство Израиль?» «Прорыв» и «На Лобном месте» — книги у Григория Свирского наиболее значительные — это разные срезы одной и той же легковерной, героической , истребительной эпохи...
отрывок из произведения:
...О том, что Иосифа Гура, кажется, выпускают, я услыхал в ОВИРе, куда меня вызвала подполковник КГБ Окулова, или попросту АКУЛА, как ее теперь называли. Всех, кто в тот день получил разрешение на выезд, оповестили по телефону. Двенадцать семейств звонили всем, кого знали: разрешил и! Я поздравлял и отвечал растерянно: «А у меня открытка к Акуле!» Одни начинали утешать, другие смущенно умолкали, чтобы не растравлять мне душу: коль открытка к Акуле — это отказ. Акула держала меня под своей дверью четыре часа. Входила, уходила, оглядывая меня неподвижными рыбьими глазами. Снова появлялась, как бы не слыша моих недоуменных вопросов, и только раз процедила сквозь зубы:
— Вызвали — ждите!
Рассвирепев, я направился к
начальнику московского ОВИРа, который располагался на втором этаже, вне досягаемости. Часовой на лестнице преградил мне путь, я произнес вполголоса, властно: «К Смирнову!», и он неуверенно посторонился. Смирнов, рыхловатый немолодой чиновник с подполковничьими погонами, оторвался от папок и поднял на меня красные от бессонницы глаза.
— Сколько держит, говорите? — устало, без удивления, переспросил он и поднял трубку внутренней связи. «Акула» появилась внезапно и тихо. Не пришла, а — вынырнула. Смирнов спросил ее недоуменно, чуть отстраняясь от нее и интонацией и жестом, в чем дело. Оттянув рукав синего милицейского кителя, показал ей на свои ручные часы. Мол, вызывали на десять утра, а сколько сейчас? Окулова сжала бескровные губы и промолчала. Смирнов углубился в бумаги, лежавшие перед ним. У Окуловой подернулась щека, круглые глаза ее пристально глядели кудато сквозь меня. Смирнов поднял голову. Снял очки. Ждал вместе со мной ответа. Не дождавшись, круто, всем корпусом, повернулся к ней. Седеющие волосы его встряхнулись.
— Ну, так что?
Лицо у нее налилось кровью и стало злобным, как у тех дамочек в МК партии, которые кричали мне: «Как это может быть, чтобы русский писатель и — еврей?!» Бог мой, как ей не хотелось ничего говорить; позвонили ей, что ли, обо мне или она сама, по своей воле, решила помытарить меня? Выдавила, наконец, из себя:
— По-жа-луй, мож-но оформлять...
Я вышел из кабинета взмокший, еще не веря удаче, и здесь, на втором этаже, в полутемном коридоре, где курили сотрудники, услышал обрывок разговора: — Воркута двинулась в Израиль. Держись, жидочки! Я, не медля, позвонил Гурам и узнал, что снова, в четвертый раз, отказали Науму и Геуле. А Иосиф с женой, Сергуня и Яшино семейство получили разрешение.
— Отс-cидели свои срока, — звучал в трубке изможденный, свистящий голос. — Отбурлачили! Теперь с-сама пойдет, с-сама пойдет...
Договорились, что полетим вместе. Потом со мной говорила-плакала Лия, семью которой разрубали,как топором. На этот раз во имя «объединения семей». Затем трубку снова взял Иосиф, спросил, когда я отправляюсь в Союз писателей...
— Один не ходи! — вскричал он. — Там гад на гаде верхом сидит и гадом погоняет... Ты что, от радости обалдел? Ресторанные стукачи вот уже месяц вопят, что тебя ни в коем случае нельзя выпускать. Если ты в Москве в лицо членам ЦК сажал такое, что же ты напишешь на Западе?! Они зря не вопят. Боюсь, в твоем деле что-то меняется... Ты давно там не был?!» Я не был в Союзе писателей СССР с тех пор, как меня исключилииз него. Западные радиостанции месяца три уже передавали мое открытое письмо Союзу писателей «Почему?», в котором я объяснял, почему я, русский писатель, не желаю жить в советской России. Самиздат раскидал «Почему?» по всей стране. Мне захотелось тогда на ноябрьские праздники 1971, поглядеть в глаза коллег, которые будут меня исключать. Пойти на «гражданскую казнь лично... Когда я вошел в «дубовую ложу», поймал себя на том, что никого не могу узнать. Ни одного человека. Знаю всех много лет. И не узнаю никого... Неужто так волнуюсь? Но в этот момент бешено сверкнули глаза человека, сидевшего, как и все, за большим «семейным» столом. Серовато-нездоровое волчье лицо. Юрий Жуков, политический редактор «Правды». Никогда не видел меня раньше, решил поглядеть. Только сейчас я понял, в чем дело. Все смотрят вниз, на свои колени. Глаз нет. Даже Грибачев, старый убийца, сидевший возле Жукова, ставился в пол. Неужели и ему стыдно? Как —то не верилось... И — справедливо! «Безглазое» правление, узнал в тот же день от самих участников расправы, получило из ЦК КПСС строгую директиву: «Не давать ему новых фактов». И потому все властительные члены правления и секретари СП сжигали еретика молча, сосредоточенно изучая пол. Они есть, и их нет.
— Ты с-слышишь, Григорий, — кричали в трубке. — Завтра поедем в Союз писателей вместе. Один — ни-ни! Слышишь?
Домой я влетел с поднятыми в руках визами: «Едем!» И тут же опустил руки. В углу, возле окна, сидел, морщась, Юрий Аранович,* главный дирижер Всесоюзного радио и телевидения. Его только что ударили железным кольцом в глаз, и моя жена ставила ему примочки. Если б на миллиметр правее, глаз бы вытек. Оказалось, теперь в Москве бьют музыкантов, желающих уехать из страны социализма. Бьют смертным боем, профессионально...
...О том, что Иосифа Гура, кажется, выпускают, я услыхал в ОВИРе, куда меня вызвала подполковник КГБ Окулова, или попросту АКУЛА, как ее теперь называли. Всех, кто в тот день получил разрешение на выезд, оповестили по телефону. Двенадцать семейств звонили всем, кого знали: разрешил и! Я поздравлял и отвечал растерянно: «А у меня открытка к Акуле!» Одни начинали утешать, другие смущенно умолкали, чтобы не растравлять мне душу: коль открытка к Акуле — это отказ. Акула держала меня под своей дверью четыре часа. Входила, уходила, оглядывая меня неподвижными рыбьими глазами. Снова появлялась, как бы не слыша моих недоуменных вопросов, и только раз процедила сквозь зубы:
