Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Ольга Дмитриевна Форш родилась 16 мая (28 н.с.) в крепости Гуниб в Дагестане в семье генерала Д.Комарова, начальника округа Среднего Дагестана. В 1908 в журнале «Русская мысль» был напечатан первый ее рассказ (как она напишет — «удавшийся») под названием «Был генерал». В этот год было опубликовано три рассказа: «Медведь Панфамил», «За жар-птицей», «Застрельщик». До революции Форш жила и работала учительницей рисования в Царском Селе и много печаталась в разных петербургских журналах.
Вскоре после Октябрьской революции уехала в Москву работать в Отделе реформы школы, заняв должность помощника заведующего «эстетическим развитием народа». Впечатления от этого времени позже будут отражены в книге «Московские рассказы». В последующие годы работала в Киевском Всеиздате, затем переехала в Петроград. 1923 стал поворотным в творчестве писательницы, перешедшей от работы над рассказами к своему историческому роману — «Одеты камнем» (1924 — 25), имевшему большой успех и раскрывшему истинный талант писательницы. В 1926 выходит исторический роман «Современники», посвященный судьбам Гоголя и художника А.Иванова. В 1930-е Форш работает над трилогией «Радищев», которая окончательно утверждает ее в качестве одного из ведущих исторических прозаиков. Времена Павла 1 рисует ее следующая книга — «Михайловский замок» (1946). Последним ее крупным произведением был роман о декабристах «Первенцы свободы» (1950 — 53). Умерла О.Форш в 1961.
отрывок из произведения:
...От Крестовской заставы эта башня как морок. От солнца, от пыли, от человечьего пара — марево вокруг, тонкий туман. Торчит она, ненужная, с глазом-часами, и кажется: два ее боковые крыла до мостовой не доходят, в облаке реют, известковая белая пудра взмывается, как седая волна, то тут, то там вверх на красную стену. Идет ремонт.
Не избыть лесов этой башне видно с тех древних времен, как из шатровой ее крыши с палаткой — двойней, царь Петр, в пылу вечных реформ, приказал вытянуть к небу обсерваторийку для школ, навигацкой и математической.
Ремонт идет в башне: и была-ль революция, не была — все тот же древний обычай рабочего. Не высмотрев верного места, примоститься под самое, что ни есть, неверное. Где расселась кирпичная кладка и того гляди стряхнет с себя белые надоконные «вавилоны» неизвестного мастера — там гляди двое — трое. Уперлись в стену ногами в портянках, да никак ее ломом...
А над лесами, по покатой настилке, нет-нет, для потехи народа, будто Нижинский в своем балете, взмывая руками и чубом белым от извести, как вихрь промелькнет чей-то парень.
Под башней сапожники. На обрубках, тычках, кирпичах, плечо к плечу, как опенки. Щурясь от пыли, ладят, чисто пугало в огороде, на какой-то сподручный костыль драные, страшные сапоги. Сверлят, загоняют шипы — гонят во всю «холодную починку». Побелены известковою пылью, каким-то средневековьем, нерусским цехом, возникают сапожники вокруг странной башни, где, шептались предки — закладены чернокнижные книги, им же дано исчисление во Стоглаве...
Над «холодной починкой» куражатся рожи: из-за досок забора, границы ремонта, выпинаются Петрушки зубастые, да носастые, яркие, как цветки — все курильщики папирос «Моссельпром».
Сапожники не прежние: из мальчишек в подмастерья, из подмастерья в «самого». Те, один как другой, тянули дратву, — та же сноровка. Советский подбашенный сапожник изловчается каждый по-своему. И кто же его знает, кто он сам? Одного все зовут — граф. И руки те-ж, просмоленные, и на такой же страшило, сапог-ломовой, гонит латку, а, изъясняясь про Китай, поминает редчайшие книги «своей» библиотеки.
За сапожным — цех селедочный, бабий. Лотки копченой лакированной селедки с «поплевом», и натертой маслом для «прелести» и ведрами маринад, где всех специй — лавровый лист на серебряной чешуе — подкинулись к самым к рельсам трамвайным.
И можно-б отсесть, да так веселей. А из вагона кажется проезжему седоку, что едет он по живому: по бабам селедочным да по бабам яичным... Метнулись и эти под самый трамвай с корзинами розоватых и смуглых, как в загаре, яиц.
Тяжко охают вагоны с прицепом, грохоча и пугая раскачкой, но слышно как-раз под башней не часто давят людей. За бабьей цепью ряды: колбасный, мясной, мучной и фруктовый.
В отместку голодному году, когда из-под полы торговали здесь жмыховой дрянью, наглыми белыми буквами по черному полю кичатся у ларьков сейчас сорта хлеба: с изюмом, горчишный, и с маком, и минский и подовый...
— Гражданин, вам кругляшкою, фунтиком, али резкою?
— Это колбасы. Легкое, сердце и печень дымятся кровью в лотках.
— Коль торгуешься за такое за последнее... так ты элемент мелкобуржуазный! Небось не торгуется беднота. Беднота берет для себя, ты для выкормки кабана!
И шарахнется знающий: укусишь винненькое — челюстей не разжать, в пору сплюнуть да Мишке отдать.
Цыган ходит с Мишкой: малый Мишка, ребенок. Смокчет соску, заткнутую пробкой, барабанит по пузу, скулит. Объелся винненьких, заболел. И на травку спокойно ему не присесть. Вокруг толпа: Го-го-го! га-га-га! Как человек, сволочь, с покряхтом...