Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Инара Озерская. Родилась в Риге. Писатель, журналист. Первая книга стихов «Там» — 1993, прием в Латвийский Союз писателей — 1994, публикации в журналах «Даугава» (Рига), «Шпиль» (Рига), «Черновик» (Москва), «Крещатик».
отрывок из произведения:
...Век сей стал короче на четверть с того дня, как Иоанн принял сан. Век же патера оказался долог и гладок, и вот уже лет двадцать не вспоминал он об одном ясном воскресном дне, когда наставник — патер Бенедикт — поручил ему служить первую мессу. А было так: сначала час в промерзшей за ночь исповедальне, и за решеточкой восходят лица — бледнее лун болезных предрассветных, и тяжело дается молодому Иоанну не смотреть на них, а только ловить вслепую скользкий шепот. А люди говорят (Ах, как же они любят говорить, патер!) о своих проступках, и молодой священник умиляется, насколько серьезно его — теперь уже его! — пасомые припоминают злословие свое случайное и плоское, обещания пустые, злобу свою обыденную. Молодой священник умилялся. Со временем он станет лучшим исповедником своего Богом спасаемого города. Но тогда, еще теряясь, когда его называли новым именем, именем его любимого евангелиста, Иоанн не знал, как охотно прихожане говорят-говорят-говорят, и чего стоит заставить их... Сказать. Хоть что-то.
(И каково это — открывать затхлые подполья памяти, где порастает плесенью и светится во тьме прошлое, как гниющие мышиные тушки под половицами... туш-ш-шки скользкие, как ш-шепот исповеди. Маленькие-маленькие тушки.) Со временем патер Иоанн научился распутывать нить слов начальных, человеческих, пустых — так, чтобы прихожанин в конце концов сказал слова другие. Теперь-то у него хватало терпения ждать развязки от службы к службе до самой последней исповеди, когда угасает любая боязнь, кроме Великого Страха, и человек, упорствовавший годами, наконец, освобождается, и говорит, уже осененный близостью Судьи.
(Похороны мыш-ш-ши, патер.)
Но в то позабытое воскресное утро патер Иоанн еще молод. Он склоняется то вправо, то влево, повинуясь осторожному стуку по решетке, и вслушивается. Годы рвут и штопают ткань памяти, она становится все пестрее, и уже не упомнить, когда же ты впервые увидел, как слаб человек перед искушением Врага. Когда же? Когда же все слова, услышанные тобой прежде, разлетелись, как сухая листва при первой судороге морозной зимы? И патер Иоанн не помнил. Нет.
«Я не помню, я уснул, но не сплю и читаю себя. Читаю о том, что я тихо переговариваюсь с Анной, которая через полчаса станет вдовой, и вспоминаю то, что я успел уже забыть. То, что я забыл здесь. Я, забытый собою там».
До того — затерянного в толчее лет — воскресенья Иоанн не мог понять, почему патер Бенедикт так настойчиво увещевает его признаться, не мучают ли его плотские искушения. И каждый раз, когда он отвечал, что ничего подобного с ним не случалось, Бенедикт хмурился, но, посмотрев в ясные глаза юноши, отступался, качая головой и повторяя, что враг человеческий хитер, и только по благости Господа Иоанн еще избежал борьбы с демоном сладострастия. Но чаша сия не минует никого, добавлял наставник. Если же дьявол пока не приступает к Иоанну, то это еще страшнее. Смирение, только смирение может спасти молодого послушника. И Иоанн погружался в молитвы, прося у Господа защиты от неизбежного искушения, посылаемого даже святым. Он просиживал часами в монастырской библиотеке, читая описания борьбы святых отцов с плотским искушением, но слова оставались словами. Такими же пустыми, как и первые слова исповеди. Пергаментный демон корчился, дребезжал чешуей, переворачивая страницы, скалился на маргиналиях, выпячивал волосатую грудь, мчался прочь, размахивая смоляным факелом, или горящим хвостом, но так и оставался маленьким и почти смешным — полусонным росчерком вернувшихся со всенощной монахов. Послушник закрывал книгу и, помолившись, ложился спать. Наверное, он улыбался во сне. Жаль, что этого никто не видел.
Но наступил день, когда Матерь Божья снизошла к молитве молодого патера, дабы узнал он, какие гримасы способен корчить слепой божок плоти. И произошло это, когда к решетке приблизилось лицо жены, отнюдь не во свет обряженной.
Та женщина говорила долго, нестерпимо долго. А Иоанн краснел в темноте исповедальни, и ему хотелось только одного: чтобы женщина замолчала. И кому, как не слепому божку плоти знать, почему Иоанн не мог отвести глаз от губ женщины, которые почти касались решетки. И странно: то, что прежде казалось выше его понимания, стало вдруг понятным и почти осязаемым. У Иоанна закружилась голова, он невольно наклонился к решетке, приник к красноватой меди, и она обожгла его, как на январском морозе... Больно, Матерь Божья! И патер опомнился. Навсегда опомнился. А когда прихожанка замолчала, Иоанн наложил на нее епитимью именем Того, перед Кем слепнет божок плоти.
(Патер, новорожденные мыши чуть больше горошины, их укладывают в узкий продолговатый гробик — мышонок к мышонку — спинка к спинке — и считают, считают, считают, отмеривая время взмахами кадила.) Вечером того же дня Иоанн постучался в келью патера Бенедикта и сам попросил об исповеди. Он ожидал кары, приготовился даже к тому, что патер прогонит его, как нашкодившего щенка. Но этого не произошло. Бенедикт сказал Иоанну, что он наказан за гордыню, ибо считал себя неуязвимым для козней дьявола. И только. Когда все было закончено, Иоанн хотел поскорее удалиться к себе, но патер Бенедикт положил ему руку на плечо и улыбнулся. Такого Иоанн не ожидал. Еще больше его поразили слова старого священника:
— Теперь я буду знать, что после моей смерти паства окажется в хороших руках, — сказал Бенедикт. — Ты становишься слугой Господа, сын мой. Однако впредь почаще проси Его вразумить тебя. Особенно, когда будешь исповедовать.
«Патер Бенедикт... Наставник... Вспомнил! И тебя я вспомнил: лицо страшное, голос скрипучий, руки в старческой гречке, как у тварей с Окраинных Земель. Ходил по церковному дворику и тряс головой, словно в ухо залетел овод. Жив ли ты? Или все-таки в-в-вжикнул овод вверх — к обожженным ногам слепого божка?» Патер Бенедикт, по милости Господа, до сих пор жил-поживал. Служить он уже почти не мог. Как-никак восьмой десяток пошел. Но старик никому не отказывал в совете и наставлении, даже исповедовал паству, когда патер Иоанн не поспевал. Хотя в последние годы Бенедикт часто повторял, что Иоанну пора подумать о преемнике, патер не спешил. Ведь тогда Бенедикту пришлось бы уйти в обитель Святого Николая. Нет ничего лучше для старого священника, чем провести остаток жизни в монастыре, но десять лет назад монастырь стал доминиканским, и настоятель Альберт, само собою, клириков не любит. Ни молодых, ни старых. Бенедикта же за глаза называет выжившим из ума. Так что и не отпустишь старика, куда просится. Тягота она и есть тягота...
Патер Бенедикт, по милости Господа, до сих пор жил-поживал. Служить он уже почти не мог. Как-никак восьмой десяток пошел. Но старик никому не отказывал в совете и наставлении, даже исповедовал паству, когда патер Иоанн не поспевал. Хотя в последние годы Бенедикт часто повторял, что Иоанну пора подумать о преемнике, патер не спешил. Ведь тогда Бенедикту пришлось бы уйти в обитель Святого Николая. Нет ничего лучше для старого священника, чем провести остаток жизни в монастыре, но десять лет назад монастырь стал доминиканским, и настоятель Альберт, само собою, клириков не любит. Ни молодых, ни старых. Бенедикта же за глаза называет выжившим из ума. Так что и не отпустишь старика, куда просится. Тягота она и есть тягота...
...Век сей стал короче на четверть с того дня, как Иоанн принял сан. Век же патера оказался долог и гладок, и вот уже лет двадцать не вспоминал он об одном ясном воскресном дне, когда наставник — патер Бенедикт — поручил ему служить первую мессу. А было так: сначала час в промерзшей за ночь исповедальне, и за решеточкой восходят лица — бледнее лун болезных предрассветных, и тяжело дается молодому Иоанну не смотреть на них, а только ловить вслепую скользкий шепот. А люди говорят (Ах, как же они любят говорить, патер!) о своих проступках, и молодой священник умиляется, насколько серьезно его — теперь уже его! — пасомые припоминают злословие свое случайное и плоское, обещания пустые, злобу свою обыденную. Молодой священник умилялся. Со временем он станет лучшим исповедником своего Богом спасаемого города. Но тогда, еще теряясь, когда его называли новым именем, именем его любимого евангелиста, Иоанн не знал, как охотно прихожане говорят-говорят-говорят, и чего стоит заставить их... Сказать. Хоть что-то.
