Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Рассказы и повести Евгения Шатько (1931-1984) отличаются психологической глубиной, искренностью интонации, своеобразием литературной формы. Писатель умеет за небольшой, порой случайной деталью разглядеть значительное, целое, умеет передать мимолетное настроение, лирический подтекст. В его рассказах много личного, исповедального, дневникового. Сейчас, когда мы все больше и больше уделяем внимания духовному миру каждого человека, рассказы и повести Е. Шатько особенно значительны.
отрывок из произведения:
...Первый год после войны.
Я учусь в художественном училище, в Саратове. Жилось голодно, скудно, но как радужно, светло, и сколько надежд! На нашем первом курсе мы с Колей Мазановым — зеленые мальчишки после семилетки. Остальные, почти все, пришли в училище с фронта. Нам с Колей они казались недосягаемо взрослыми в своих белесых выгоревших гимнастерках, которые еще дышали порохом. Но ведь и они были молоды; многим едва за двадцать, а те, кому двадцать пять, считались стариками. И как же упорно они трудились! Нас с Колей мальчишество еще уносило послоняться по улицам, мы удирали с уроков в кино, на знаменитую «Индийскую гробницу», когда фронтовики, не теряя и часа, корпели над рисунками гипсовых ушей и носов. Сейчас я понимаю, что они жадно наверстывали годы, унесенные войной. Уцелевшие среди смертей, они стократно ощущали недоступное для нас счастье — не просто жить, а жить искусством!
Помнится, что на курсе у нас было всего две женщины; нам с Колей они казались тетками «в возрасте».
Уже на втором курсе, осенью, среди нас появилась новенькая. Она пришла в нашу холодную, хмурую мастерскую на урок живописи, когда мы усердно писали портрет натурщика, старика с шафранно-седой бородой в колечках, как у Самсона. Самсон наш то и дело задремывал, клонился набок, будто деревянный, тогда мы нарочито громко кашляли и стучали кистями по мольберту, чтобы он очнулся.
Высокая девушка, строго разглядывая нас расширенно-темными глазами, прошла в свободный уголок мастерской. С белым, крахмально-гипсовым «гимназическим» воротничком блузки, отложенным на синий халатик, с туго заплетенными косами, уложенными короной, она казалась вызывающе правильной — будто с плаката — среди нашей пестрой компании. Фронтовики наши, хотя и носили полевую форму с колодками наград, с нашивками ранений, защищались от холода кто ветхим шарфиком, кто затертой дедовской безрукавкой. Кое-кто облачался в широченные, довоенные еще брюки и тесные пиджаки.
Конечно, все мы, даже очнувшийся наш Самсон, обернулись на новенькую. Подвернув рукава халатика, она надела на голову косынку — все это деловито, аккуратно — и принялась за работу; поставила на мольберт чистый холст, Достала уголь. Холст у нее оказался роскошный, фабричной грунтовки, предел нашей мечты. Мы-то писали на старой мешковине, и, случалось, натягивали на самодельный подрамник заношенную рубаху. Этюдник у нее тоже был новенький, лакированный, сделанный явно на заказ, дорогая вещь...
Место новенькой досталось неудобное, далеко и в темном углу; оттуда, из-за мольбертов, у натурщика хорошо виднелась только борода. Мы вообще работали в чудовищной тесноте, задевая друг друга локтями, и лучшие места, поближе к натуре, брались с боем.
Итак, новенькая начала старательно чиркать углем, сильно Щуря глаза; впоследствии я узнал, что она плохо видит. С тех пор, годами, я помню Иру только у мольберта или за рисовальной доской...
...Первый год после войны.
