Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Сергей Геннадьевич Бабаян родился в 1958 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт. Писать начал в 30 лет. Дебютировал он в 1994 году, опубликовав сразу 800-страничный исторический роман о гражданской войне в двух книгах — «Господа офицеры» и «Ротмистр Неженцев». Потом вышли сборник рассказов и повестей «Моя вина» (1996) и исторический роман «Мамаево побоище» (2000). Повести и рассказы писателя публиковались также в журналах «Континент» и «Октябрь».
отрывок из произведения:
...Он уткнулся пылающим лбом в подушку и прижался щекой к ее прохладной и нежной, как шелк, щеке. Вся кожа у нее была прохладной и нежной, как шелк. Она говорила ему: «Ты горячий, как печка». Когда у него выровнялось дыхание, он приподнялся над нею и как всегда — но для него это не было как всегда — прошептал:
— Я люблю тебя.
В щели между занавесками ярко светилось выбеленное полуденным солнцем небо. Балконная дверь была приоткрыта, и сейчас он слышал другую жизнь: детские голоса во дворе, урчанье машин, хлопки выбиваемого ковра и серебристый шелест деревьев. Он и она были вместе уже давно, два, или три, или четыре часа, он не видел часов, и ему было так хорошо, как никогда в жизни. Так ему казалось каждый раз, когда он был с нею, хотя разумом он понимал, что и позавчера и неделю назад все было то же самое. Самое прекрасное в жизни, невероятное, непредставимое то же самое.
— Я люблю тебя... А ты меня любишь?
Он прикрыл глаза и склонился к ее лицу, зная, что он сейчас услышит.
— Любишь, — лукаво прошептала она.
Он зарычал и осторожно куснул ее в шею.
— Ой, ну что ты делаешь?! Синяк же будет! Всё, пускай меня.
Она всегда очень быстро приходила в себя. Он перевалился на спину, чуть — чуть-чуть — недовольный. У нее была безобидная — ну конечно безобидная — привычка отвечать на вопрос во втором лице: «Хочешь мороженого? — Хочешь. — Пойдешь на последнюю пару? — Пойдешь». Но «хочешь» и «пойдешь» были ничего не значащие слова, так говорило пол-института, а «Любишь»... ее «любишь» было не слово, было вся его жизнь. Ему хотелось слышать «люблю», и в самом начале она говорила «люблю», но очень скоро перешла к привычному «ишь». Это ему не понравилось... не очень понравилось, потому что ему в ней нравилось все, даже то, что не нравилось. Потерпев некоторое время, он однажды сказал: «Я-то люблю, — а ты?» — «Любишь...». Если бы он промолчал, глупая привычка ушла бы сама собой, подобно тому, как даже на недолгой памяти его юности ушли десятки жаргонных слов и привычек: «хата» сменилась «флэтом», «чувиха» — «герлой», уже никто не отвечал репликами из «Бриллиантовой руки» или «Белого солнца пустыни» и не отказывался прикуривать третьим... но он, не подумав — а в его словах и поступках, когда он был с ней, больше думало сердце, — обратил на это «любишь» ее внимание, и она из упрямства (она была немного упрямой, чудесно упрямой) или кокетства (хотя она не была кокетливой, ей это не нужно было) стала его поддразнивать. Сначала это даже сердило его, но потом он смирился — как в конце концов, и довольно быстро, смирялся со всем: и с тем, что она никогда не оставалась с ним ночевать — на вечеринках, собиравшихся у кого-нибудь из друзей по случаю отъезда родителей («Мама меня убьет». — «Но ведь ты говоришь, что она все понимает!» — «Всего она не понимает»); и с тем, что в жару она часто ходила без лифчика — хотя вот это его просто бесило: он ревновал ее к чужим взглядам, даже когда на ней было пальто; и с тем, что она всегда — всегда! — опаздывала на встречу, самое меньшее на десять минут; и... да он со всем смирялся. Впрочем, все это были пустяки. Они были вместе — вот что было огромно. Он жить не мог без нее.
— Я хочу есть, — капризно-озабоченно (как проголодавшийся деспотичный ребенок, улыбаясь подумал он) сказала она, выскальзывая из-под одеяла. Он посмотрел на нее, и как он ни был измучен, опустошен — блаженно измучен и опустошен, — у него опять зачастило сердце.
— Ну подожди, малыш...
— Нет, всё, — строго сказала она — эта строгость его умилила, — надевая его рубашку. Рубашка доходила ей... лишь чуть прикрывала ее. — Витька, я больше не могу.
Он знал, что это неправда; она была очень чувственна, и иногда он с какой-то смутной тревогой — похожей на ревность (глупость, гадость! К кому?..) — думал об этом. Конечно, ему было безумно с ней хорошо, но... Он не хотел, не мог, запрещал себе додумывать до конца.
— Ну ладно, — сказал он разочарованно — впрочем, для вида: он чувствовал, что сильно устал, но пусть она знает, как он любит ее и какой он у нее... — Дай мне сигарету, пожалуйста.
Она отдернула занавеску — комнату затопило июньское солнце и небо, — взяла с подоконника пачку «Явы», дала ему сигарету и закурила сама. Он любил смотреть, как она курит: сигарету она держала кончиками прямых пальцев, между бледно-розовыми лепестками ногтей, — тонкие длинные пальцы, тонкая длинная сигарета, очень изящно, — и при каждой затяжке лицо ее удлинялось, становилось благородным и хрупким — и чуть надменным, как у женщин на старых английских портретах, — и ее глаза, огромные сияющие серо-голубые глаза, суживались и приобретали мечтательное, отстраненное выражение... Она и так была очень красивой, а становилась прекрасной. Нет, она и так была прекрасна — она просто на миг становилась по-новому — незнакомо, тревожно — прекрасной. Она заметила, что он на нее смотрит, и приподняла и сломила тонкую бровь; это выражение она называла «коварная!» — и действительно, с изогнутой бровью и пронзительным, вызывающим взглядом она была коварной — обольстительной, уверенной в своей красоте, хладнокровной, непобедимой. Еще была гримаска «наивность» — брови высоко подняты, глаза распахнуты с доверчивым удивлением, ясные, светлые, в пол-лица, — и «обиженный ребенок»: брови домиком, между ними вертикальная складочка, глаза налиты слезами — кстати сказать, она могла нарочно заплакать; это его изумляло и вместе смущало — как можно нарочно плакать? Впрочем, актрисы же плачут... актрисы?..
...Он уткнулся пылающим лбом в подушку и прижался щекой к ее прохладной и нежной, как шелк, щеке. Вся кожа у нее была прохладной и нежной, как шелк. Она говорила ему: «Ты горячий, как печка». Когда у него выровнялось дыхание, он приподнялся над нею и как всегда — но для него это не было как всегда — прошептал:
