Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
«Запрещенный роман» — о космополитическом погроме в МГУ сталинских лет, набранный издательством «Советский писатель». Остановлен цензурой и изъят у автора в 1968 году.
отрывок из произведения:
...Стояли ли вы когда-нибудь с бьющимся сердцем перед надписью «Комиссия по распределению выпускников»? Когда известно все: вы окончили университет и вступаете в жизнь, и — в то же время еще ничего не известно. Ничего! Куда пошлют? Кем? Журналистом в расплавленный от жары Самарканд? Сельским учителем под Верхоянск, где выплеснутая вода падает на землю льдом?
Может быть, вы уже улыбаетесь своим воспоминаниям и вам хочется ободрить этих принарядившихся юношей и девушек, которые сидят и стоят вдоль стен, оборачиваясь на каждый звук — будь то шорох шагов или оброненное кем-то слово.
У дверей комиссии стоит Юрочка Лебедев, комсомольский вождь. Он сегодня необычен: на нем галстук и отглаженные штаны. Выглядывает своих, ободряет.
Навстречу ему идет побледневшая тоненькая Леля с учебником в руке. Резво и, кажется, лукаво шаркают лелины синие босоножки: «Ждешь-ждешь, жди-пожди...» — Ну, как, Юрастик? Зверствуют?
— Ты выглядишь вызывающе! — отвечает тот. — Не знаешь ректора с его комиссарским аскетизмом? «Всех крашеных — в Тьмутаракань!..» Леля бросилась к зеркалу и начала стирать ваткой помаду с губ. Свою косу, толстую, цвета пшеничного колоса, Леля, по обыкновению, перегибала вверх и закалывала на темени; в профиль Лелина голова казалась Юре увенчанной высоким древнеримским шлемом. Когда Юра сердился на Лелю, он называл ее в сердцах Афиной Палладой.
Леля отколола косу и скрутила ее валиком на затылке. Афина Паллада на глазах Юры превращалась в скромную учительницу русского языка, притихшую, задумчивую.
— Яшу не видел?
— Разве я сторож брату своему?! — весело ответил Юра.
Леля подняла на него глаза. И вдруг так побледнела, что это стало заметно даже на ее исхудалм, казалось, без кровинки, лице.
— А Яшу не загонят в Тьмутаракань?
— Нет такого закона! — уверенно ответил Юра.
Внезапно Леля оживляется; видно, она стремится уйти от какой-то пугающей ее мысли; она упирается в плечо Юры, подпрыгивает и, усаживаясь на подоконник, расправив платье, начинает рассказывать о том, как вчера молился дед Яши Гильберга.
Леля очень похоже копирует Яшиного деда — шамкает, в молитвенном экстазе воздевает руки, и тут же, заодно, деловито смахивает пальцем будто бы повисшую под носом каплю.
Юра хохотнул вполголоса, хотел что-то сказать, но однокурсницы дергают за рукав пиджака:
— Юрка, если мать болеет, оставят?.. А тебя самого — куда?
Сергей Рожнов, самый молодой преподаватель на факультете, останавливается возле Юры, достает из кармана синих, с красным кантом, галифе коробку папирос, небрежным движением отбрасывает серебряную бумагу.
— Закуривай, планерист, и... не волнуйся. Моряки на страже. Обречен в аспирантуру.
— Вот и нет! Дали только одну единицу. На Лелькино место пойду, что ли?
— Аспирантура — не поезд. Места не резервируют.
— Ей сам Викентич предложил! На лекции!..
— Детские болезни, Юрочка! Изживешь... — И, понизив голос: — Краткий курс истории КПСС читал? Что сказано там о годе великого перелома? «В аспирантуру пошел середняк...» А ты, Юрочка, не из середняков... Не прикидывайся!..
Спрыгнув с подоконника, Леля отправилась на лестничную площадку, где возле окна юноши попыхивали сигаретами. Рожнов пошел следом.
— Яши тут нет?
— Тише-тише-тише-ти-ше! — во всю силу легких, куда мощнее, чем то же самое звучит в «Риголетто», пропел Рожнов с нарочитой веселостью, оборвав на полуслове очередной «мужской» анекдот. Тут иногда такое рассказывалось, в солдатской казарме не услышишь. Эстеты!..
Леля отвернулась от курильщиков, которые с нетерпением ждали ее ухода, и невольно оглядела объявления на листах ватмана, перевернутых обоях, бумажных клочках. Она еще вчера прочла их, но у нее, как, впрочем, у многих горожан, давно стало привычкой, пусть в сотый раз, пробегать взглядом надписи. Она машинально читает даже предупредительную табличку возле стоп-крана в поезде, хотя давно помнит наизусть.
А здесь, у входа на факультет, от объявлений просто некуда деваться: куда ни повернись — «явка строго обязательна!».
Леля с добродушной иронией выпускницы смотрит на все эти, по ее шутливому выражению, «тщетные упования», и «вопленные заклинания». Опять яростные, до хрипоты, споры о новом романе. О новейшей трактовке этого романа, — после того, как роман удостоили Сталинской премии... О последней трактовке новейшей трактовки... Опять плачет кое-как рифмованный плакатик над спортивным отделом «Комсомолки»:
Печально выглядит эта рубрика,
Одни поэты, ни одного — физкультурника.
Леля медленно проходит вдоль стены, на которой нет буквально ни одного сантиметра свободного места, и вдруг впервые чувствует, как жаль ей, до боли жаль расставаться с этими осточертевшими объявлениями...
...Стояли ли вы когда-нибудь с бьющимся сердцем перед надписью «Комиссия по распределению выпускников»? Когда известно все: вы окончили университет и вступаете в жизнь, и — в то же время еще ничего не известно. Ничего! Куда пошлют? Кем? Журналистом в расплавленный от жары Самарканд? Сельским учителем под Верхоянск, где выплеснутая вода падает на землю льдом?
