Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Семенов Юлиан Семенович (1931-1993), прозаик. Родился 8 октября в Москве. После школы поступает в Институт востоковедения в Москве, по окончании которого в 1953 работает ассистентом в МГУ, затем направляется в Кабул (Афганистан) в качестве переводчика с афгани.
С 1958 печатается в различных журналах — «Огоньке», «Смене» и др.
В 1962-67 был членом редколлегии журнала «Москва», затем работал за рубежом корреспондентом «Литературной газеты». Написал большое количество рассказов, повестей и романов остроприключенческого содержания: «49 часов 25 минут» (1960), «При исполнении служебных обязанностей» (1962), «Петровка, 38» (1963), «Майор Вихрь» (1967), «Семнадцать мгновений весны» (1969), «Бриллианты для диктатуры пролетариата» (1971). Почти все произведения Ю.Семенова были экранизированы и пользовались большим успехом у зрителей.
отрывок из произведения:
...Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров пригласил Писарева к длинному, отполированному до зеркальности столу совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара сделалось еще более литым, собранным, и спросил:
— Что будем пить? Чай? Или попросить кофе?
— Если позволите, кофе.
— Я-то позволю, а вот как доктора?
— На сердце пока не жалуюсь.
— Вам сколько?
— Сорок восемь.
— Не возраст, конечно, но уж пора начинать серьезно думать о здоровье.
— Как начнешь думать, —улыбнулся Писарев, чувствуя, как проходит скованность, охватившая его, только он переступил порог этого большого, в деревянных панелях кабинета заместителя начальника главка, — так непременно заболеешь.
— И то верно, — так же улыбчиво согласился Назаров и нажал кнопку, вмонтированную в этот блестящий стол рядом с телефонным аппаратом.
Вошла секретарь с блокнотиком в руках; Назаров покачал головой:
— Нет, писать сейчас ничего не будем. А вот не могли бы вы сварить кофе?
Заслуженный артист, — он кивнул на Писарева, — от чая наотрез отказался. Если у нас остался зеленый, узбекский, — заварите мне чашку, пожалуйста, только не крепко, чтоб сердце не молотило; эскулапы требуют соблюдать режим, — пояснил Назаров и, сцепив сильные пальцы, придвинулся к Писареву, опершись локтями о стол.
«И как локти; не покатятся? — успел подумать Писарев. — Стол словно каток».
...Он всегда с почтением относился к тем, кто умел кататься на коньках. Отец как-то привел его в парк культуры; это было в последнюю предвоенную зиму; гремела музыка: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»; юноши и девушки в байковых курточках и модных тогда очень широких шароварах катались по льду; звук, который издавали коньки, соприкасаясь со льдом, был хирургическим, жестким.
В раздевалке отец посадил его в кресло, привернул коньки ремнями к ботинкам и сказал:
— Сейчас я надену свои, серебряные, и научу тебя кататься.
Сане Писареву было тогда восемь лет, а отцу тридцать два, и он казался ему очень старым, но самым красивым и умным; он очень жалел отца, особенно после того, как папу сняли из-за брата Лени с работы и ему пришлось перейти слесарем в автобазу редакции «Известий».
— Ну, пошли, сына, —сказал отец, забросив на плечо свои ботинки, связанные тесемочками. — Давай руку.
Саня поднялся, хотел было протянуть отцу руку, но нога его подвернулась, и он, не удержавшись, упал, больно ударившись локтем об урну.
— Не беда, — сказал отец, подняв его легко и сильно, — я ушибся о камень, это к завтрему все заживет.
— Я об урну, какой же там камень?
— Тоже верно, — легко согласился отец; он всегда легко соглашался с Саней; когда мог, говорил «да«; только три раза в жизни он сказал сыну «нет», и мальчик запомнил эти «нет» на всю жизнь. Особенно одно. Он часто слышал, как сестра отца говорила бабушке: «Лене уж ничего не поможет, его не восстановят, а Игорь (так звали отца) губит и свою жизнь, и жизнь Саньки! Неужели так трудно написать десять слов, отмежеваться от Лени, — он и так подвел всех нас под монастырь, — и все вернется на круги своя, Игоря зачислят в институт, тебе не надо будет считать копейки, чтобы дотянуть до получки... Саньку и в лагерь-то не взяли из-за его упрямства!» «Папа, — сказал Санька перед сном, когда отец сел к нему на диван и приготовился сочинять сказку на ночь, — напиши, чтоб меня взяли в лагерь».
«Нет».
«Почему?»
«А что я должен написать»? — после долгой паузы поинтересовался отец.
«Десять слов».
«Какие это должны быть слова, ты знаешь?» «Нет».
«Если бы тебе сказали, что твоя мама — воровка, что она уносит из своей библиотеки книги к нам в дом, а ты знаешь, что это неправда, но тебе говорят:
«Напиши, что она берет книги, и ты поедешь в пионерлагерь «Махру» — ты бы написал?» «Нет».
«Молодец. Никогда нельзя писать неправду. Говорить, впрочем, тоже. Иногда, однако, случается, соврет человек, стыдно, конечно, но можно простить, если он не со зла это сделал. А вот если он пишет осознанную неправду, тогда он хуже Бармалея и Барабаса. Тогда он просто-напросто... гадюка».
«Как змея?»
«Как змея».
«Живая или мертвая?»
«Живая».
«С жалом?»
Отец высунул язык и сказал: «Вот с таким!» Санька долго смеялся, а отец гладил его по лицу, и глаза его стали отчего-то очень большими, почти без зрачков...
...Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров пригласил Писарева к длинному, отполированному до зеркальности столу совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара сделалось еще более литым, собранным, и спросил:
