Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Александр Валентинович Силецкий родился в Москве. Окончил сценарный факультет Всесоюзного института кинематографии. Работал в журналах «Наука и религия», «Земля и вселенная». Дебютировал рассказом «Галактик Шуз» из космоса» в журнале «Юный техник» (1963). В течение 70-80-х годов был активным участником Московского и Всесоюзного Малеевского семинаров молодых писателей-фантастов, однако, как и большинство талантливых авторов этой группы, серьезных публикаций добиться в те времена не смог. В 1987 году присоединился к Всесоюзному творческому объединению молодых писателей-фантастов при издательстве «Молодая гвардия», в результате чего издал сборник рассказов «Тем временем где-то...» (1989). В дальнейшем переехал в Минск, сотрудничал с журналом фантастики «Фантакрим-MEGA».
отрывок из произведения:
...Воспоминаний не было. И сновидений — тоже. Весь мир — и прошлое, и настоящее — заволакивал туман, бесформенный, бесцветный, на разные голоса шепчущий одно и то же, постоянно: «Да... да... е-да... еда...» И — зыбкий образ чего-то сладко-сытного... А после — целый кусок хлеба, теплый, пряно-терпкий, до головокружения... И маслянистый, рыжий бок роскошной отбивной...
Клевцов застонал, гоня от себя наваждение, и медленно открыл глаза. Вот, подумал он как о ком-то постороннем, сегодня я опять сумел проснуться, сегодня я еще живой... Значит, буду работать. Пока не свалюсь... Ерунда! Я должен привыкнуть к голоду, к этому опухшему телу... Если оно умрет... Стоп, о чем это я? Нельзя, нельзя расслабляться, надо тянуть. День, два, три, сколько смогу...
Он поднялся с кровати и уже привычно, как старик, прошаркал по холодному полу к заиндевевшему окну, отдернул штору и, подышав немного, вытопил на стекле прозрачный глазок.
Серое зимнее утро. Схваченная льдом Нева, черные точки людей, устало движущихся к проруби... Запеленатый в мешковины шпиль Адмиралтейства, почти слившийся с низким стылым небом. И методичные глухие удары — отзвук близкой канонады...
Война... Блокада... Из последних сил цепляющийся за жизнь полуразрушенный, полуобезлюдевший, полузамерзший город...
Я ведь тоже, по-своему, солдат, подумал Клевцов. Есть моя работа, которую надо довести до конца. Есть голод, который надо превозмочь... Я знаю: эта работа очень пригодится — потом, когда войны не будет.
Было холодно. Дрова кончились. День назад он отнес оставшиеся поленья в соседнюю квартиру — трем маленьким ребятишкам и их умирающей матери. Вчера вечером он отдал им последнюю осьмушку хлеба. Больше не осталось.
Голова кружилась, не хватало воздуха...
«Ничего-ничего, — в который раз подбодрил он себя, — должно пройти, сейчас пройдет. Сяду за стол и начну работать».
В дверь слабо постучали.
Он ничего не ответил.
Дверь шурша отворилась, стрельнув в квартиру новой порцией холода, и на пороге возникли три маленькие, закутанные с головы до ног фигурки. Из-под шапок и повязанных сверху платков огромные детские глаза смотрели с ужасом, как у затравленных зверьков, которые спасались, бежали и наконец без сил остановились...
Оцепенение и слабость провалились в никуда. Клевцов выпрямился и, оттолкнувшись от подоконника, сделал несколько шагов навстречу.
— Как это все? — строго спросил он.
Дети стояли смирно, сбившись тесной кучкой, — ни слез, ни жалоб... Точно решили меж собой наверняка: жить — черед, когда время пришло, и умирать — черед, когда время себя исчерпало. Просто. И другого — ничего.
— Все, — развел руками в продравшихся варежках третий. — Сегодня мама... Потом...
— Мы умрем без нее, — с холодной рассудительностью докончил первый. — Все съели, дров нет, мамы нет. И похоронить некому.
Клевцов всегда слыл добрейшим человеком, но сейчас он смотрел на детей почти с ненавистью.
Как они смеют?!
Да, он прекрасно понимал, что они обречены, почти наверняка. Но как они смеют говорить об этом, когда еще есть силы двигаться, говорить, в конце концов хотеть чего-то?! И он... Неужто он так плох, что на него надежды нет?
— Вы останетесь у меня, — сказал он резко.
— Дядя Слава, — жалобно проговорил второй, — куда мы к вам?
— Вы нас не сможете прокормить, — со вздохом пояснил третий, — и мы все тогда умрем.
— Что за чушь! — разозлился Клевцов. — Вы за кого меня принимаете?
А внутренний голос твердил: детишки правы. Что толку? Или тебе горько умирать одному? Они же не верят в тебя! И — справедливо. Но не могу я их бросить, с отчаянием подумал он. Пусть не спасу. Но хотя бы облегчу страдания... Это нужно. Ведь они дети. Маленькие дети на грани катастрофы... Нельзя, чтобы они поверили в нее до конца, потому что еще верят в сказки, любят их... Стоп! Вот оно!..