Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Рождающаяся Империя всегда определяет место, где будет стоять ее Столица. Боги мировых пантеонов стекаются на ее набережные и вдыхают в гранит древнюю силу. И новоявленный стольный град начинает выращивать свои мифы, бредущие вдоль ровных проспектов, и сказания дождливых небес, обитающие в лабиринтах проходных дворов и бесконечных квартир в зыбком пламени свечи... И только ее пламя проведет нас по текстам Натальи Галкиной — текстам завершающегося времени!..
отрывок из произведения:
...Календарь он давно отменил.
На что ему, собственно, сдалось крючкотворство с названиями дней недели, эхом чисел, суббот и сред, колонками дат, табличками с черными и красными цифрами, предваряющими каждый месяц изображениями гор, дол, флоры и фауны, киноартистов, континентов? Он не назначал встреч, ему нечего было записывать на квадратике с будущей пятницей или грядущим семнадцатым мая. Как называлось и как нумеровалось наступающее утро, не имело значения.
Человеческие условности и прежде мало занимали его, в том числе григорианские, юлианские, восточные, западные фокусы с летоисчислением. По сути дела, и ребенком, и юношей, и зрелым мужем будучи, оставался он в равной мере существом допотопным, дикарем, — что, должно быть, и позволило ему стать писателем, создателем нынешнего мира, демиургом, по чьим скрижалям жили. Только дикарь способен видеть мир свежим и создавать его заново с каждым взглядом. И вот теперь, состарившись, а точнее, одряхлев, он перестал быть первобытным мифотворцем, бросил писать, стал цивилизованным и посему первым делом расстался с календарем.
Начало его нового жизнеисчисления еще несло в себе привычки и повадки прежней жизни; например, являлись посетители, гости, наведывались журналисты, телевидение, экскурсанты, знакомые дальних знакомых, любопытные. Потом он закрыл ворота для посторонних.
Но в одной из телевизионных передач восторженная наряженная («и надушенная» — вспомнил он, и ему шибануло в нос двадцатилетней давности шлейфным ароматом амброзии, сандала, гниющих ананасов, разложившихся нимф) кудрявая вамп успела рассказать о том, как он помечает теперь дни недели. «А, кстати, что это был за день?» — подумал он. Сначала ему было не вспомнить. Потом всплыло изображение на телеэкране, крупный план. «День Константина!» Сколько же длился тогда день Константина? Кажется, сутки. Тогда все дни соответствовали суткам. Потом некоторые из дней, особо любимые или особо мучительные, стали менять длительность, подчиняясь внутреннему ритму его настроений и состояний.
Он хорошо знал людей. И никаких иллюзий относительно человеческой породы не питал. Он устал от них всех в конце концов и больше не хотел их видеть. Только фото тех, кого любил, кто отличался, самых лучших. От остальных остались телефонные голоса и бытовые услуги.
Он больше не мог видеть веселых, ровных, ярко одетых пустоголовых обихоженных современников. Принцесса Турандот подавала ему кофе в день Михаила. А в день Старого Доктора он шел гулять в северный угол сада с маленькой Бэкки Тэчер; надо сказать, то был его любимый библоид, невыразимо серьезный, чинный, похожий на детскую давно потерянную фотографию Марии. Идем, дитя, в весенние поля Он был сыт подлинной жизнью по горло.
Теперь привидения были ему милее стократ; любые привидения; он был демиург, автор этих самых привидений полноправный, творец, совладелец фабрики снов.
Зато ночные сны ему больше не снились. Они перестали наконец томить его душу.
Сегодня, в день Дениса, когда он торжественно повесил в гостиной огромную фотографию Дениса, сняв небольшое фото Марии, смеющейся на морском берегу, потому что предыдущий день был днем Марии, долгим, как годы с Марией, у него было много ее фотографий, крошечных, громадных, средних, он развешивал их по всему дому. Мария сидела на валунах, стояла на парадных мраморных лестницах европейских особняков, выглядывала из цветущих кустов, старела, молодела, впадала в детство, стриглась, поворачивалась в профиль, меняла шляпы.
В день Марии шел дождь.
Точнее, он объявлял день Марии в дождливую погоду.
Она любила цветы, и ему приходилось ставить всюду цветы, доставать и расставлять безделушки, мелочи, книги, связанные с Марией; однажды он нашел галстук, ее подарок, шутка, он галстуков не носил, особенно таких несусветных; и, разумеется, в день Марии в доме прислуживали библоиды из ее любимых романов, библоиды, которых он придумал, чтобы ее развлечь, и выпуск которых потом с таким блеском осуществили ученые и технократы самым реалистическим образом; вот только заказывая их он не знал, насколько его представления расходятся или совпадают с гипотетическими Марииными представлениями о героях и персонажах. Вообще, его всегда смешила путаница с библоидами, смешило, что заказывали часто одних и тех же, вероятно, обыватели читали одно и то же — пошлый расхожий набор, но они ведь не были ни двойниками, ни близнецами, скорее, модификациями, эти разбегающиеся из соседних домов по магазинам Мальвины, королевы Марго, ряженые мушкетеры, гоблины на посылках, Ихтиандры; в день Марии ему подавала обед золотоволосая деваха в ослиной шкуре (Мария вечно читала сказки), а в саду ходила с лейкой Титания и при ней, с граблями, Оберон...
...Календарь он давно отменил.
