Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Инара Озерская. Родилась в Риге. Писатель, журналист. Первая книга стихов «Там» — 1993, прием в Латвийский Союз писателей — 1994, публикации в журналах «Даугава» (Рига), «Шпиль» (Рига), «Черновик» (Москва), «Крещатик».
отрывок из произведения:
...и вот наступила последняя ночь моей жизни. Ибо ныне, в ночь двадцать восьмую третьего месяца лета во мне — безымянном — умер бог, и на зеленые еще листья выпал снег. И склоняю я голову перед мудростью духа, владевшего мной. Ибо день сей — единственный, которого я не предвидел.
Моя рука замерла над страницей летописи. И подумалось: «Кому я лгу?» Тому, кто станет единственным соглядатаем моей рукописной муки, тому, в ком Ланг воплотится после моей смерти? Вряд ли... Ведь новый бог в день своего тринадцатилетия, как и я в самом начале служения, запрокинет голову и увидит над собой большекрылую птицу, и крикнет ему птица, что прилетит хоронить его в сугробах полнолуния семнадцать лет спустя... Как и мне крикнула. Нет, я не жалел тогда о коротком веке, отпущеном мне! Ибо мне птица отпустила божье, а жизнь человеческая несуразно длинна. И, смешно признаться, но уже почти год я ждал этой ночи.
Пока не проснулся после полуночи на излете лета, проснулся, разбуженный гортанным хохотом пустоты, и увидел, что мир пялится на меня бельмами снега.
Так восплачьте же надо мной, жалостливые! Ибо мне, безымянному, не суждено увидеть рассвета.
Дописав, я отодвинул от себя раму с пергаментом. Усеянной неровными завитушками странице предстояло лечь последней в книгу моей летописи. Прежде я ни разу не делал в ней записей. (Все писцы, служки — они заглядывают тебе в рот, где колышатся звезды, хватают слова на лету, и растягивают их на остриях гусиных перьев. В поучение и наставление молодому богу.) Но эту — последнюю запись эпохи — никто другой не посмел бы сделать. (Возгордился напоследок, безымянный?) — Нет, — сказал я нутряному духу Пересмешнику.
— Нет. Я смирился.
Так сказал я Пересмешнику — первому Лангову дару, и последней его милости.
А за окном все еще падал снег, и деревья горбились в лунном свете — невероятно огромные, совершенные в своем последнем тяжелом совершенстве. И я заслышал поступь полночи издалека, и благословил ее именем того, кто меня оставил. Ибо смирился я с тем, что и мне предстояло уйти. Но покуда я не двигался, пребывая в просторной пустоте, открывшейся во мне после ухода бога. Кажется, там — в глубине меня — стало бело и ясно, как в мире за окном. Нет, я не собирался бежать от неизбежного. (Да и куда тебе лететь, линялая шкура Ланга?) Но до последних смертных судорог оставалось время, неведомое мне. И поддался я слабости, и сладко мечталось мне в опустевшей обители бога... Мечталось... Не помню о чем! Помню лишь, что мне помешали.
...смотри, женушка, все, как ты хотела: выпал первый снег, и ты рожаешь. Помнишь, ты еще весной говорила, что родишь, когда зима нагрянет. И ничего, ничего, что на два месяца прежде срока. Сдюжим! А мою рубаху ты не рви. Знаю, что больно, но не впервой же! Ты потерпи, потерпи... Вот и повитуха пришла. Что, бабка? Мертвенький? А какой здоровенный, мамочка моя! Так может, и хорошо, что мертвенький?.. Нет, бабка, с ней я после разговоры разговаривать буду. Когда поздоровеет, тогда и буду. До всего дознаюсь: и почему такой большой младенчик вышел, и что она — вошь красноперая — зимой делала, когда я на ярмарку поехал. Знаю, бабка, знаю, что хороший я... Хороший я, хороший! Да мало женку уму-разуму учил. Чуть не вышел совсем хороший. А-а, бес с ней! Хоть ты теперь глянь, бабка: снег-то какой на дворе. Прям Рождество хранителя Лангова — иначе не скажешь...
И мысли мои, как и все семнадцать последних лет, подхватил, закружил ветер чужих мыслишек. Ведь для каждого смертного открыта дверь во вместилище богово — в меня, в меня, недостойного! И днем раньше бог ринулся бы из меня прочь, вдаль. Дух Лангов заслонил бы женщину тенью могущества своего, вразумил бы мстительного мужика... Но в ночь сию снежную, только дух человечий — мой, мой собственный! — мог ответить на зов. И я затряс исступленно головой, подобно блохастой собаке на площади: тр-р-р-р! Я в обители Ланга тряс головой, пока опилки не посыпались из ушей изумленного плотника там — вдали, которую смертному не измерить. (И по гроб жизни не поминал уже плотник хранителя Лангова всуе! И на ярмарку больше не ездил, ибо рехнулся мужичонка хороший. Вот до чего ты довел человека, безымянный!) Но я не отвечал больше Пересмешнику.
Я встал из-за стола, поднял тяжелую крышку кованого сундука, где хранилась летопись моих времен, и положил поверх последнюю страницу, на которой еще не просохли чернила. И мой потревоженный разум разгладила тишина. Снег! Снег задушил все звуки, даже воздух отяжелел от снега и застыл белыми колоннами в пустотах. Комната искрилась в стылом неярком свете самой ясной в этом году луны. Мир сей подарил мне на прощание одну из самых дивных своих ночей.
Вдруг за спиной послышалось громкое дыхание и клацанье песьих когтей по плитам. Я обернулся. Ловец демонов остановился в нескольких шагах от меня. Тишина, замутненная напряженным сухим звуком, снова раскинула крылья, и мы смотрели друг на друга сквозь неподвижный воздух...
...и вот наступила последняя ночь моей жизни. Ибо ныне, в ночь двадцать восьмую третьего месяца лета во мне — безымянном — умер бог, и на зеленые еще листья выпал снег. И склоняю я голову перед мудростью духа, владевшего мной. Ибо день сей — единственный, которого я не предвидел.
