Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Главная отличительная особенность текстов писательницы – это разговор об отношениях человека со временем и пространством. В лучших текстах – не просто со временем, но с вечностью.
Герои рассказов перемещаются во времени, прорываются в четвертое измерение, создают биороботов. Но, несмотря на эти знакомые приемы, фантастика ее глубоко психологическая. О живом, нормальном человеке. Горя желанием проникнуть в его сущность, Любовь Романчук пробует и традиционный жанр рассказа, и даже сюрреализм.
отрывок из произведения:
...Был у меня один друг, который приучил меня получать наслаждение от плохих пьес, причем от самых дрянных, на которых народу наберется какая-нибудь горстка, да и то, наверно, родственников актеров или просто случайных посетителей, которым время девать некуда, например, командировочных, которых дождь загнал в театр, а в театре тогда было дешевле, чем где-нибудь в другом месте. Друг говорил, что настоящие театралы — те, которые получают удовольствие и от плохой игры, причем от плохой даже больше, нежели от хорошей. И вот мы решили стать театралами. Мы садились в первый ряд, откуда была видна каждая деталь, и еще бинокль брали. И вот выходит на сцену старый актер, которому лет двести, а то и больше. У него скрипучий голос, а на лице такой слой грима, что делается страшно, словно он собрался играть чудовище. На голове его парик — грубый такой, из конского волоса, скрывающий лысину, потому что в этом спектакле ему отведена роль молодого влюбленного. Зачем так, непонятно. И вот он прыгает, совершает разные ужимки, чтобы побольше подделаться под молодого, а у самого одышка, которую он пытается выдать за любовное волнение. Но самое интересное — как этот актер изображает чувства. Если он должен выразить возмущение, ему мало передать его словами — он отступает назад, набирает воздух и вовсю таращит глаза, изображая гнев, а глаза у него с толстым слоем туши, и от таращенья устают окончательно и начинают слезиться — человек гневается, а по щекам его в это время текут старческие слезы. Мы с другом просто укатывались на креслах.
А еще интересные нюансы просматривались во время традиционного чаепития, без которого в последнее время не может обойтись ни одна пьеса. Например, фрукты в вазах непременно были деревянные, это было видно и тоже непонятно: фрукты тогда стоили копейки, и почему было не положить настоящие? А если кто-нибудь придуривался, будто пьет из чашки несуществующую жидкость, становилось просто жалко смотреть. Видно было, как на лице актера появлялась самая настоящая судорога, так сильно ему хотелось пить, он опрокидывал чашку до конца и некоторое время еще держал надо ртом, видимо надеясь на свершение чуда или пытаясь вызвать в себе ощущение утоления жажды, в такие минуты хотелось встать и предложить актеру пройти в буфет. Хоть бы, думалось, воды в чашки налили. А потом пришла мысль, что, возможно, этот камуфляж затеян вовсе не из жлобства, а из боязни вызвать у актеров кашель или чтоб они не поперхнулись часом от волнения. Хороший актер, наверно, не побоится откусить настоящее яблоко, а плохой обязательно поперхнется. В этом и состоит отличие.
При таком подходе любая трагедия превращалась в комедию. Иногда мы так смеялись, что подходила билетерша и просила нас выйти. И вот однажды мой друг (а был он долговязый и хотя и маленький по возрасту, но с философским складом ума) и говорит: «А давай устроим овацию самому плохому актеру». Чтоб было не скучно, взяли мы с собой Иришку-одноклассницу и сели. Старый актер в этот раз играл мальчика, который катается на льду и влюбляется в девочку (девочку играла тоже дама в возрасте, с такими широкими бедрами), потом они катаются вместе (все время действие как будто происходит на льду, отчего актеру приходится не ходить, как всем нормальным людям, а делать ногами широкие прошаркивающие движения, цепляя за выступающие половицы — если отстраниться, то выглядело это очень неестественно), в одном месте, где половица прошатывалась, он споткнулся и упал, но сделал вид, будто падение запланировано, хотя мы-то знали, по предыдущим просмотрам (а мы любили один и тот же спектакль смотреть по десять раз, не упуская ни один нюанс), что никакого падения не должно было быть. Нам очень нравились такие отклонения. Например, во втором акте актер берет гитару и поет девочке песенку, в этот момент включают микрофон, и звучит запись, а он только губами шевелит. Но однажды что-то не сработало, и ему пришлось петь самому, голос у него был несильный, дрожащий, и он очень старался, а вот с гитарой не знал, что делать, потому что играть он не умел, а по пьесе надо было изобразить, тем более гитару он уже лихо приспособил перед грудью. Тогда он просто начал отбивать на деке ритм. Новички воспринимали сцену как должную, а мы покатывались с хохоту, хотя, в общем, так вышло намного лучше, человечнее...
...Был у меня один друг, который приучил меня получать наслаждение от плохих пьес, причем от самых дрянных, на которых народу наберется какая-нибудь горстка, да и то, наверно, родственников актеров или просто случайных посетителей, которым время девать некуда, например, командировочных, которых дождь загнал в театр, а в театре тогда было дешевле, чем где-нибудь в другом месте. Друг говорил, что настоящие театралы — те, которые получают удовольствие и от плохой игры, причем от плохой даже больше, нежели от хорошей. И вот мы решили стать театралами. Мы садились в первый ряд, откуда была видна каждая деталь, и еще бинокль брали. И вот выходит на сцену старый актер, которому лет двести, а то и больше. У него скрипучий голос, а на лице такой слой грима, что делается страшно, словно он собрался играть чудовище. На голове его парик — грубый такой, из конского волоса, скрывающий лысину, потому что в этом спектакле ему отведена роль молодого влюбленного. Зачем так, непонятно. И вот он прыгает, совершает разные ужимки, чтобы побольше подделаться под молодого, а у самого одышка, которую он пытается выдать за любовное волнение. Но самое интересное — как этот актер изображает чувства. Если он должен выразить возмущение, ему мало передать его словами — он отступает назад, набирает воздух и вовсю таращит глаза, изображая гнев, а глаза у него с толстым слоем туши, и от таращенья устают окончательно и начинают слезиться — человек гневается, а по щекам его в это время текут старческие слезы. Мы с другом просто укатывались на креслах.
