Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Илья Владимирович Авраменко, род.1964 г. в городе Волгограде. Кинодраматург, поэт. Автор более пятнадцати полнометражных художественных фильмов и телевизионных сериалов, в том числе таких, как «Нина», «Француз», «Человек-амфибия», «Золотой теленок», «Люби меня», «Кодекс чести» и др. Как поэт известен значительно меньше, но тем не менее имеет свой небольшой круг читателей. Публиковался в периодических изданиях.
отрывок из произведения:
...Теперь, когда вы читаете эти строки, когда сидите в кресле, на тахте, на табуретке, на унитазе в сортире, похожем на дупло, когда листаете страницы этого журнала, этой книги, этого печатного органа, она — умирает. Дочитаете — умрет. Совсем как в сказке, только не в очень удачной.
А начиналось все так хорошо. Славная девочка, со стройной фигуркой, сиськи красивые и упругие, как кальмары, глазищи зеленые, с особой, знакомой всем ебарям поволокой, обещавшей жар и трепет, и ненасытность желания, но девочка никому не давала. Сидела дома, зубрила французский в этом южном Луганске с пыльными абрикосовыми деревьями. Мамаша за дочь гордилась, гордилась все время, и в кривом троллейбусе, когда тащилась в свой финотдел, и в самом финотделе, перед коллегами, бухгалтерскими крысами, тупицами без горения, без высшей задачи, у которых дочки, такие же тупицы, рожали одна за другой от местных уголовников. Гордилась, когда стояла в очереди за сметаной, когда окучивала картошку на дачном участке, в кресле у гинеколога помнила и гордилась, и — ладно, речь сейчас не об этом.
Девочка поступила в Московский иняз, получила общежитие, мать ликовала, в дочери реализовывались ее собственные несбывшиеся надежды.
Московская жизнь была жестокой и грубой. Она состояла из желтого света душных аудиторий, из постоянных промозглых сумерек, из запаха дешевой столовой. Ноябрьскими вечерами, на остановке с разбитыми стеклами, когда ждала после занятий автобуса, чтобы ехать в Никулино, в общежитие, когда смотрела из темноты на светящиеся окна многоэтажек, особенно остро чувствовала свое одиночество и еще что-то — пронзительно легкое, светлое, звенящее, как струна. Ради этого предощущения готова была терпеть одиночество, неустроенность студенческого быта, безденежье, часовые ожидания переполненных автобусов с давкой, с обязательной хамской рукой на заднице или, в лучшем случае, — на бедре.
Что же это было за предощущение, похожее на наконец-то услышанный далекий крик тех, кто ищет тебя, потерявшегося в лесу, что же за дурацкая надежда, глупое и безответственное обещание избранности и счастья? Зачем оно было дано тебе, стройной красивой девочке из Луганска, умирающей теперь в Израиле? И кто же ты? часть ли меня, или часть ли тебя, читающего эти знаки, бесцветное раскаленное небо, обрывок газеты на углу пыльной улицы, огонь свечи, да капля воска на стосвечовом канделябре перед чудотворным ликом Казанской. Много званых, да мало избранных.
Она венчалась, по огромной любви, свечи горели жарко, и жарко горели очи, и красноносая бабка в церковном хоре, видимо, капитально закладывающая, старательно выводя дискантом «многая лета», крестилась, глядя на девочку, и всхлипывала, рукавом утирала под носом — от счастья ли за девочку и за ее мужа, или от собственных воспоминаний о собственном, особом счастье венчания, и иерей улыбался, и все тогда улыбались и были счастливы.
Ее муж, стройный, как и она, невозмутимый красавец-брюнет, с гордым, коротким именем, изучал психологию в университете и жил в соседнем общежитии.
Он сам был из Минска, из белорусских евреев, осколок семьи, погибшей в Яме. В то время когда она, уча французский в своем Луганске, зубрила до ночи времена и артикли, он, студент музыкального училища, играл, надувая щеки, на трубе, кларнете и саксофоне, получал пятерки по теории и композиции музыки, трижды в неделю занимался академической греблей и время от времени листал книжонки по психологии.
В Бога он тогда не верил, как и она, впрочем, но существование Его чувствовал, и о чудесах Его слышал.
Господи Вседержителю, Боже сил и всякия плоти! жизнь, как и рассказ, состоит из штампов, и редки Твои чудеса.
В армии же он оказался во взводе с толстым поповичем из Краснодара. Поповичу в армии приходилось трудно, сапоги не налезали на толстые икры, у старшины не было ни брюк, ни ремня, подходивших к его огромному брюху. При росте метр семьдесят попович весил сто двадцать три килограмма. На его кроссы при полной выкладке приезжали смотреть из штаба. Много глупого, смешного и унизительного происходило с ним в те годы срочной службы в Советской армии, но попович оставался по-прежнему добрым, сильным и устремленным в вере.
И к вере он привел не только своего армейского друга, еврея из Минска, но и меня, пишущего эти строки, и многих других привел и приведет еще с Божьей помощью, приняв сан и служа Господу в кафедральном храме Владимира.
Она же, о которой читаете вы сейчас, встретив и полюбив, как она думала, своего мужа, не могла не уверовать тоже. Он же — верил! И вот, уверовав, она полюбила его по-настоящему...
...Теперь, когда вы читаете эти строки, когда сидите в кресле, на тахте, на табуретке, на унитазе в сортире, похожем на дупло, когда листаете страницы этого журнала, этой книги, этого печатного органа, она — умирает. Дочитаете — умрет. Совсем как в сказке, только не в очень удачной.
