Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Остросюжетная история о том, что никогда не поздно исправлять свои ошибки.
отрывок из произведения:
...Старик понуро стоял на троллейбусной остановке. Чтобы хоть немного согреться, он поднял воротник, глубже надвинул старую шляпу, зарылся подбородком в поношенный шарф, зябко нахохлился. Стынущие руки прятал в карманах неопрятного потертого пальто из черного драпа. Было мокро и холодно, как и должно быть поздней осенью. Пасмурное небо быстро темнело. Клочья тумана медленно плыли вдоль улицы. По слякотному асфальту проносились автомобили — веером расплескивали лужи, тянули за собой мутный шлейф брызг. По ту сторону улицы сквозь черные каркасы голых деревьев и кустов проглядывали затянутые пеленой мелкой мороси грязные пятиэтажки. Высокие стены их с рядами окон и выступами балконов были в темных разводах и потеках влаги. Верхние этажи терялись в густой мути.
Продрогшему, переступавшему отсыревшими ботинками человеку здания казались такими же заброшенными, как и он сам.
Почти весь день старик, Владимир Маликов, потратил на то, чтобы терпеливо высидеть в очереди в таком враждебном к пенсионерам, да и вообще к гражданам, государственном учреждении, как Собес. Его вызвали туда извещением по поводу какого-то нового пересчета — то ли пенсии, то ли квартплаты... Старик в этом совершенно ничего не понимал и каждый раз, когда чиновницы, обычно толстые тетки с противными и часто надменными физиономиями, подсовывали ему очередные документы, покорно нацарапывал свою подпись дрожащей от болезни Паркинсона рукой на бланках из дешевой газетной бумаги. Все эти циркуляры и постановления он, со своей подслеповатостью, даже в очках не в силах был толком прочитать, не говоря уж о том, чтобы вникнуть в заумь канцелярских оборотов, достойных безнадежного шизофреника. «Раз надо, значит надо, — считал он, — хуже не будет, хуже некуда».
Сегодня Маликову не повезло. Очередь была длинная — всех вызвали, как всегда, на один день, и, разумеется, всем за один день попасть в кабинет к чиновнице было невозможно и нереально. За полчаса до конца рабочего дня некрасивая прыщавая и накрашенная девица вышла в коридор и объявила, что сегодня никого больше не примет, пусть остальные приходят завтра. А на возгласы недовольства откликнулась в том смысле, что пенсионеров как собак, а она одна, ей и так тяжело с ними, а им все равно торопиться некуда. Кто-то из толпы отправился жаловаться, а старик, зная, что в госучреждении подавать жалобу вышестоящим убогим на нижестоящих убогих бессмысленно, поплелся на остановку, чтобы поскорее вернуться домой.
Он жил в одной из панельных девятиэтажек на окраине города. Ему как ветерану повезло получить однокомнатную квартиру в самом начале так называемой перестройки. Квартира теперь была неприбранная, запущенная, давно не ремонтированная, с застоявшимся запахом грязного белья, немытого тела и мочи, с пыльными стеклами в окнах, с наглыми коричневыми тараканами на кухне, — квартира одинокого старого человека, вдовца. Шесть лет минуло с той поры, как он овдовел, потерял единственного близкого человека, от которого никогда ничего не таил. Ничего! Кроме одной застарелой, запрятанной на самые задворки памяти занозы...
Маршрутки были Маликову не по карману, троллейбуса долго не было, а остановка, между тем, постепенно заполнялась людьми, в том числе и пенсионерами моложе Маликова, из тех, с кем он терпеливо ожидал своей очереди в Собесе и кто ни за что не пропустит его в троллейбус раньше себя.
Маликов, близоруко сощурившись, посмотрел на часы. Плохо дело, скоро конец рабочего дня. Толпы народа запрудят улицы, и тогда ему наверняка еще около часа не удастся уехать. Человек, угрюмый и необщительный, он терпеть не мог столпотворения и давки. Да и стар был, чтобы наравне с другими штурмовать троллейбус. К тому же сегодня с самого утра тупая боль сдавливала ему грудь, ноющей ломотой отдавала под левую лопатку и в плечо. За день Маликов успел принять несколько мелких, как просо, быстро таявших на языке таблеток нитроглицерина. Но боль не утихала, — лишь ослабевала на время. Вот и сейчас сердце непрестанно и тупо саднило.
А дома предстоял очередной томительно-бесцельный вечер, который Маликов обычно коротал перед стареньким цветным телевизором с пыльным экраном. Потом приходила ночь, а с ней — тягостная бессонница с медленными утомительными размышлениями, которая только под утро сменялась недолгим чутким забытьем. А затем наступало утро, когда на время сумрачные мысли рассеивались, и Маликов отправлялся в сквер неподалеку или в магазин за самыми необходимыми съестными запасами, или, как сегодня, в Собес.
Зайти в гости было не к кому: родственников в городе не имел, сослуживцы поумирали, друзей не искал, соседей не жаловал. Единственный сын скончался от менингита в пятьдесят девятом — перед самым своим двенадцатым днем рождения...
Сторониться людей Маликов начал после войны. Крепко сидела в тайниках памяти только ему известная крепкая колючка, не оставляла в покое, бередила душу, принуждала помнить... А после смерти сына они, вдвоем с женой, окончательно замкнулись в собственном мирке, напрочь закрыв окружающим доступ к своим заботам, печалям и маленьким радостям. При всем желании, детей они больше не имели...
Маликов подошел к кромке тротуара, посмотрел вдоль улицы — троллейбусных огоньков не видно. Старик удрученно покачал головой: теперь в ближайший троллейбус ему точно не попасть. Ждать надоело, и он прикидывал, хватит ли сил на набольшую прогулку через городской парк до центра, откуда быстрее можно добраться домой.
Он безучастно повернул голову и неожиданно наткнулся на пристальный взгляд.
Его в упор напряженно разглядывала пожилая женщина в старой черной шубе и вязаном платке. Она морщила лоб, словно силилась припомнить нечто очень давнее, размытое временем, но чрезвычайно важное. Под прицелом ее твердого взгляда Маликов вдруг встревожился, почувствовал себя неловко, словно виноват был перед ней в чем-то позорном и непростительном. Хотя внешность ее — поблекшие глаза, обвисшая кожа щек, морщинистый лоб — не разбудила памяти Маликова.
Тогда почему она так смотрит?.. Нет, она, без сомнения, обозналась...
...Старик понуро стоял на троллейбусной остановке. Чтобы хоть немного согреться, он поднял воротник, глубже надвинул старую шляпу, зарылся подбородком в поношенный шарф, зябко нахохлился. Стынущие руки прятал в карманах неопрятного потертого пальто из черного драпа. Было мокро и холодно, как и должно быть поздней осенью. Пасмурное небо быстро темнело. Клочья тумана медленно плыли вдоль улицы. По слякотному асфальту проносились автомобили — веером расплескивали лужи, тянули за собой мутный шлейф брызг. По ту сторону улицы сквозь черные каркасы голых деревьев и кустов проглядывали затянутые пеленой мелкой мороси грязные пятиэтажки. Высокие стены их с рядами окон и выступами балконов были в темных разводах и потеках влаги. Верхние этажи терялись в густой мути.
