Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Песни, которые, казалось бы, помогли Визбору войти в центр внимания слушающей (и читающей) публики, на самом деле ему как прозаику даже помешали. Амплуа барда сразу и прочно пристало к нему, и поэтому все другие стороны его таланта (а был он одарен щедро и раскидисто – как актер, живописец, журналист), его повести и рассказы на этом фоне воспринимались как излишки роскоши или, хуже того, как любительские дополнения к основному делу.
А между тем по крутой экзотичности материала, по плотности ткани, наконец, по манере письма, ориентированной на такие авторитеты 50-60-х годов, как Ремарк и Хемингуэй, – Визбор-прозаик мог бы вписаться в контуры тогдашней «молодой литературы». Если бы вошел в ее круг.
Лев Аннинский
отрывок из произведения:
...Тогда считалось, что «край» — правый или левый крайний должен быть обязательно маленького роста, как динамовец Василий Трофимов по кличке «Чепец» или Владимир Демин из ЦСКА, или Владимир Гринин. Значит, край должен был быть «шариком», а защитник «лбом», как Сеглин или Крижевский. И Володя, словно выполняя какое-то тайное указание, неизменно играл на правом краю, а я, хоть не был особым «лбом», играл всегда центр защиты. На пыльных проплешинах и задворках стадиона «Динамо» или СЮПа мы выступали со своим мячом (что особенно ценилось, хозяин мяча при неблагоприятном счете мог запросто забрать мяч и унести его со словами: «Мне уроки делать»). Ловкий Володя знал три-четыре финта, страсть как любил водиться у себя на краю, будто целью футбола была обводка защитника, а не добыча гола. Когда же мы стали играть посерьезней, самозваные тренеры противников уже нашептывали своим защитникам, глазами показывая на Володю: «Вот этот краек шустрый». В классе в то время Володю звали «баки», он отпускал длинные височки, и они очень «пушкинили» его большую голову с ранними залысинами и веселыми добрыми глазами. Потом однажды на уроке у зверского учителя английского языка Михаила Семеновича Зисмана (от так заставлял нас учить, что получавшие у Зисмана тройку в аттестате не моргнув глазом поступали в языковые вузы) Володя спутал слова, заблудился в глубинах бесхитростного слова «мэп», которое обозначало не более, как «карта», весь класс смеялся, глядя, как Володя пытается вытащить ноги из глубин этого слова, засмеялся даже Зисман, однако вкатил Володе «пару» и дал при этом подзатыльник. Строг был. С той поры за Володей укрепилась кличка Мэп, и пристала она к нему так плотно, что прошла через всю его жизнь. И уже кричали на дворовых футбольных площадках между Белорусским и Бегами — «Мэпа держи, вот того крайка!» И это слово — плотное, маленькое, как шарик, и Володя сам плотный, невысокий, крепенький — они так сжились, что уже на первом курсе редкомужчинного пединститута все знали, что на литфак поступил какой-то то ли Мэп, то ли Мэн, — футболист, гитарист и артист. И все это было правдой. Потому что, кроме того, что он гонял мяч, Володя еще знал, кем он будет, кем хочет быть. Он должен быть и будет артистом. Тогда при чем же здесь пединститут? А вот при чем: Володей руководила прекрасная и наивная мысль — я получу образование настоящее, которого театральные вузы на дают, я поработаю в школе в провинции, я узнаю жизнь и с этим знанием приду на сцену. В то время, пока мы крутились между обвинениями друг друга в гениальности и альпинизмом-волейболом-туризмом, пытаясь одновременно совместить пятнадцать жизней, Володя методично и страстно шел к своей цели, его учителем был Станиславский, Кумиром — Б. Ливанов, он любил по-настоящему Пушкина и Гоголя — тогда, когда мы их любили, но все же «сдавали». Володя в невеселые времена начала пятидесятых буквально сам создал в институте «театральный кружок», который впоследствии через много лет стал, поскушнев, торжественно называться «студией» со штатным расписанием и казенными финансами. Володя был душой и главным двигателем опаснейших в те годы мероприятий — институтских «обозрений», которые сочиняли мы сами и сами в них играли (слова «капустник» в то время, кажется никто не знал). Мы бросались в разные стороны, Володя шел только в одну и строго вперед. Даже в походах по Северу и Кавказу, когда сентиментальные наши девушки то и дело останавливались и восклицали — ах, пейзаж! ах, закат! — Володя днями мог бубнить мне в спину разбор сцены: «Достойнейший сеньор! — Что скажешь, Яго?» — или читать совершенно без ошибок «Моцарта и Сальери». При незащищенном свете электроламп в казарме радиороты, чьи стены были по февральскому времени покрыты толстой изморозью, он ночами напролет, когда мы сиживали на боевой связи, раскладывал передо мной одним — другой аудитории, к сожалению, не было — смысл или варианты ноздревской сцены. Печь, раскаленная каменным углем, зловеще синела дьявольскими огоньками, за окном в свете прожекторов неслась пурга, и Володя, несмотря на погоны младшего сержанта, выглядел как архангел Искусства, только что спланировавший с небес. В нем была настоящая Вера, вот что в нем было...