Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Гайто Газданов (1903–1971), один из самых ярких прозаиков русского зарубежья, пока еще недостаточно известен российскому читателю. Критики не раз сравнивали его с В.Набоковым. М.Прустом. А.Камю, и в то же время самые проницательные из них верно угадывали, что предшественников у Газданова нет, что он насквозь самобытен, а реализм его назвали «магическим». Как прозаик Г.Газданов сложился за пределами России, но был и остался на всю жизнь русским писателем. В первый том вошли его романы, написанные в период с конца 1920-х до начала 1940-х годов.
Газданов интересный феномен взаимпроникновения культур. Как Кафка был типичным славянским писателем, писавшим по-немецки, так Газданов — типичный французский писатель, писавший по-русски.
отрывок из произведения:
...Это началось с небольшого недоразумения, которое произошло ночью, часа в два, в июне месяце, в Париже, лет десять тому назад. Я шел с северной окраины города домой и, дойдя до площади Трокадеро, сел на городскую скамейку, чтобы выкурить папиросу. Подходя, я увидел, что там уже сидел какой-то человек; и еще издалека можно было заметить — по опущенной голове, по особенной очевидной негибкости фигуры, — что это старик. Так и оказалось; я опустился на другой конец скамейки, вынул папиросу и закурил. Старик что-то пробормотал.
— Простите, — сказал я, — вы что-то сказали?
И тогда, неожиданно рассердившись, старик резко ответил:
— Да, я сказал, что даже ночью мне не дают покоя.
У него была круглая голова с седыми, редкими волосами, сердитые, черно-белые брови и неподвижное усатое лицо, точно сохранившее раз навсегда принятое выражение сдержанного бешенства.
— Извините, — сказал я, поднимаясь, — я не хотел вас беспокоить. — И я начал уходить. Вдруг неожиданно сильный голос, заставивший меня вздрогнуть от удивления, — настолько казалось невероятно, что он мог принадлежать этому человеку, которому на вид было лет восемьдесят, — остановил меня.
— Молодой человек!.. Я обернулся.
— Вы меня не знаете?
— Нет, Monsieur.
— Действительно, не знаете? Вы не журналист? Вы можете мне дать слово, что вы не журналист?
Я ответил, что я действительно не журналист. Тогда, успокоившись, старик отрывисто сказал мне: садитесь, — и я опять сел на скамейку. Была теплая июньская ночь, но воздух был свеж и влажен после недавно прошедшего дождя.
— Вы не француз? — так же отрывисто спросил старик.
— Нет, русский.
— То-то вас носит нелегкая в три часа ночи.
Я сказал в свое оправдание, что возвращался домой. Старик кивнул головой. Потом, через несколько секунд, спросил, сколько мне лет? Я ответил, он посмотрел на меня и вдруг широко улыбнулся и, когда я спросил, что его рассмешило, сказал:
— Нелепость, несуразность всего. Вы знаете, что о моей смерти во всех газетах уже готовы некрологи; через полчаса после того, как я умру, вы можете об этом прочесть в любом издании.
— И тогда то смутное воспоминание, которого я почти не сознавал, вдруг сразу прояснилось: уже минуту тому назад я, по-видимому, знал, что видел где-то, как нечто давно известное, эту характерную, круглую голову и эти седые усы. Когда я привык к неверному свету фонарей на площади, я рассмотрел глаза моего собеседника, идеально выцветшие и имевшие такое странное выражение, которого я никогда ни у кого не замечал — что-то вроде удивительного смешения свирепости и печали.
Я ответил ему, что это профессиональная черта и что она меня всегда возмущала, — как возмутительно, хотя и естественно, отношение к смерти могильщиков и служащих бюро похоронных процессий; сказал, что иногда это мне казалось настолько отвратительным, что я находил утешение только в иронической справедливости судьбы — и этих людей будут хоронить с тем же изуверским равнодушием их же коллеги. И я рассказал старику, как, во время гражданской войны в России, умирал от тифа один из моих товарищей, и у его койки, крутя папиросу неверными пальцами, стоял мертвецки пьяный фельдшер Феофан, который рассказывал какой-то анекдот, и когда я его спросил, есть ли какая-нибудь надежда, он посмотрел на меня мутными глазами и ответил:
— Чудак ты человек. Не видишь, — кончается к чертям, — а ты спрашиваешь. Посмотри на его морду, — не видно, что ли?
А через несколько месяцев — и чуть ли не на той же койке санитарного вагона — умирал фельдшер Феофан, раненный осколками снаряда в живот...