Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Эдуард Яковлевич Володарский — советский и российский киносценарист, драматург и прозаик.
Как сценарист Эдуард Володарский дебютировал фильмом «Шестое лето» (1967), затем последовал «Белый взрыв» (1969). Позже он участвовал в создании кинокартины «Свой среди чужих, чужой среди своих» Никиты Михалкова.
После того как ряд фильмов, снятых по сценариям Володарского, оказался на «полке» («Дорога домой», «Проверка на дорогах», «Вторая попытка Виктора Крохина», «Мой друг Иван Лапшин»), он обратился к театральной драматургии.
Первая его пьеса, «Долги наши», была сразу же поставлена Олегом Ефремовым во МХАТе, она шла в ста двадцати девяти театрах СССР. Не меньшим успехом пользовалась также «Уходя, оглянись». Всего же Володарским написано одиннадцать пьес и более полусотни сценариев. Среди наиболее известных фильмов, снятых по сценариям Эдуарда Володарского, — «Штрафбат», «Емельян Пугачёв», «Демидовы», «Мой друг Иван Лапшин», «Моонзунд», «Прощай, шпана замоскворецкая…» (практически автобиография), «У каждого своя война» (16 серий, 2011 год), «Троцкий», «Бездна. Круг седьмой».
Автор книг: «Русская», «У каждого своя война», «Дневник самоубийцы», «Охотник за черепами». Работал также над книгами о Вольфе Мессинге, Столыпине и пр.
отрывок из произведения:
...Углы большой гостиной тонули в полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти с лишним, в мешковатом пиджаке и тонком свитере, и женщина средних лет, в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивая пепел прямо на ковер, закрывавший почти всю комнату. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет редких фонарей.
Неподалеку от столика, положив тяжелую лобастую голову на лапы, лежала крупная собака-боксер.
— Сварить тебе еще кофе? — спросила женщина.
— Хватит, — выдохнул Юрий Николаевич и взглянул на светящийся циферблат часов на металлическом браслете. — Четверть девятого. Прости, но… у меня дежурство в одиннадцать. Так что не будем больше откладывать… Женщина наклонилась к настольной лампе, посмотрела на часы. Свет на мгновение выхватил из полумрака ее лицо, худое, красивое, с глубокими тенями под глазами, со скорбными складками в уголках рта, уже тронутое старостью.
— А где Виктор? — спросил Юрий Николаевич.
— У себя… музыку слушает.
— Вот и ты ступай к нему. Ступай, ступай, тебе на это смотреть вовсе ни к чему.
Она подошла к собаке, присела на корточки, принялась гладить ее. Пес приподнял тяжелую голову, грустно посмотрел на женщину и шумно вздохнул.
— Бедный мой, хороший… — прошептала женщина. — Прости меня… Глаза ее стали набухать слезами. Она ладонью утерла их, поднялась и включила большую бронзовую люстру. Стало светло, пропали деревья за окном, стекла сделались глянцевыми и непроницаемо черными.
— Я буду помогать тебе, — сказала она, машинально поправляя прическу.
— Лучше пойди к Виктору.
— Я буду помогать тебе, — упрямо повторила женщина.
— Не дури, Таня. Это выглядит намного хуже, чем ты думаешь. — Юрий Николаевич тяжело поднялся, опираясь на толстую палку, шагнул к ней, сильно прихрамывая. Было слышно, как громко заскрипел протез. Он взял ее руку, осторожно погладил.
— У Павла был рак… и у его собаки… — губы ее кривились, вздрагивали. — Словно какой-то рок… Нет, нет, я буду помогать тебе.
— А потом будешь мучить себя воспоминаниями?
— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — горько усмехнулась она. — Уже год, как умер Павел, а я… совсем не мучаюсь. Так, вспоминаю иногда… — Она принялась ходить по комнате. Толстый ковер скрадывал звуки шагов. — Мне чаще всего вспоминаются последние дни… Боже мой, какой он стал злой и раздражительный. Однажды он даже закричал, что я жду его смерти, и швырнул мне в лицо обручальное кольцо.
— Его можно простить, он был тяжело болен, — после паузы сказал Юрий Николаевич.
— Ведь он подобрал меня. Да, да, именно подобрал, голодную и холодную, с ребенком на руках. Подобрал и приютил.
И самые счастливые дни я прожила с ним.
И теперь собака… Единственное, что осталось от него, живое и преданное… — Собака — другое дело. Она верит, что ты сделаешь для нее все самое лучшее.
И мучить ее больше нельзя, — сказал Юрий Николаевич.
Татьяна не отвечала. Юрий Николаевич с сожалением посмотрел на нее, потом прошел в прихожую, скоро вернулся, неся в руке саквояж.
Глаза Татьяны вновь начали набухать слезами. Пес, приподняв голову, внимательно наблюдал за ней. В его больших маслянистых глазах уже поселилась неземная потусторонняя тоска.
Татьяна вышла в прихожую, прикрыв за собой дверь. Она медленно поднялась на второй этаж, заглянула в спальню, в нерешительности постояла на пороге. Тусклый ночничок освещал двуспальную кровать, смятое одеяло. В углах широкого окна клочьями висела паутина. Она повернулась и задержалась перед второй дверью. Из щели виднелась полоска света...
...Углы большой гостиной тонули в полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти с лишним, в мешковатом пиджаке и тонком свитере, и женщина средних лет, в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивая пепел прямо на ковер, закрывавший почти всю комнату. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет редких фонарей.
