Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Роман известнейшего современного писателя-историка повествует о драматических событиях освободительной войны украинского народа против польско-шляхетского гнета (1648-1654 гг.). Эпическая масштабность, широта, драматичность образа Богдана Хмельницкого делают роман увлекательным, динамичным, полным непредсказуемых взлетов и падений, через которые судьба ведет главного героя. Произведение написано от имени самого гетмана, обозревающего свой жизненный путь до и после смерти — «во славе».
отрывок из произведения:
...Львовский городской райца Кушевич писал после того, как стал я под Белой Церковью: «Должны признать в этом человеке великую умеренность, которую он в самом деле не по-варварски проявлял, не наступая дальше со своим победным войском после того, как уничтожил почти без остатка войско наше и узнав о смерти королевской; заявляет теперь и публично и приватно, что как из тяжелого принуждения наступал на кварцяное войско, так теперь сердечно сожалеет о разливе христианской крови, возлагая вину на наше фатальное малодушие и страх, с большим стыдом нашего имени заявляет, что счастьем своим вовсе не заносится, также и не радуется нашему несчастью, зная удачу фортуны, которая подобна обольстительнице, а не искренней приятельнице: приманивая великими надеждами, сводит смертных на погибель; стремится — неизвестно, искренне ли — спокойно сидеть себе за Днепром и там при старинных вольностях нести повинную службу и исполнять приказы...» Я же остановился не для верного подданства, а для упорядочения стихии, которую сам разбудил и выпустил. После Корсуня вся Украина вспыхнула восстаниями. Не нужны уже были ни мои универсалы, ни призывы. Перепуганная шляхта — паны, арендаторы, ростовщики, урядники, католические и униатские проповедники — бежала за пограничье, которым стали Полонное, Заслав, Корец, Гоща. Я послал своих доверенных на Левобережье, чтобы объединить его со своей силой. Теперь пускал силу на Брацлавщину, на всю Подолию, у самого силы этой не уменьшалось, а ежедневно увеличивалось, уже и счесть всех пришлых никто не смог бы — то ли их было пятьдесят тысяч, то ли семьдесят, то ли и все сто. Хан крымский, чтобы не пропустить дележ добычи, торопился ко мне со своей ордой (куда конь с копытом, туда и рак с клешней), но что это была теперь за орда — одиннадцать тысяч всего — в сравнении с тем многолюдьем, которое гремело в широкой долине Роси!
Всем казалось, что я остановился и даже растерялся от своих побед, я смеялся в душе над этими слепыми людьми, потому что никогда еще не рвался вперед так, как теперь, а делать это можно и тогда, когда стоишь на месте. У меня не было времени оглядываться назад. Кто оглядывается — гибнет. Вперед, дальше, прорубайся, пробивайся и веди за собой всех, ибо только ты знаешь, куда, почему, зачем, только тебе открылась тайна вечности. Вечности я не пугался. Долго и трудно шел к цели своей жизни, часто и неосознанно, отдавал весь ум и силу, теперь же, достигнув и постигнув, мог спокойно смотреть в лицо судьбе: свершил дело своей жизни. Знал, что времени для меня отпущено в обрез. Настороженность, недоверие, подозрения, равнодушие, коварство и измену — все это я должен был сломить, прибегая иногда и к хитрости, и к коварству.
Перед Варшавой сделал вид, будто еще не ведаю о смерти Владислава, и назначил казацких послов к королю с тем, чтобы изложить ему все наши кривды. Послами назвал Федора Вешняка, Григория Бута, Лукьяна Мозыру и писарем к ним — Ивана Петрушенко. Дал им собственноручное письмо к королю, изложив в том письме все, что испытал народ мой от его магнатов да и от него самого, ведь это же он раздавал маетности, староства, волости, и получалось, что королевским именем прикрывались все те, кто требовал с Украины жита и пшеницы, мяса и меду, плодов и прочих припасов.
Я писал: «Жалуемся на панов державцев и уряды украинные, что они, хотя имеют нас в полном послушании, обращаются с нами не так, как надлежало бы поступать с людьми рыцарскими, слугами королевскими, но причиняют нам все более страшные притеснения и невыносимые кривды, чем невольникам своим, так что мы не только в имуществе своем, но и в самих себе не вольны.
Хутора, сенокосы, луга, нивы, пашни, пруды, мельницы — что бы ни понравилось пану правителю у нас, казаков, — силком отнимается, нас самих без всякой вины обдирают, бьют, пытают, в тюрьмы сажают, до смерти за наше имущество убивают, и так множество товарищей наших поранили и покалечили.
Десятину пчельную и поволовщину берут у казаков наравне с мещанами, хотя они живут в маетностях королевских. Сыновьям казацким не вольно держать при себе ни старых матерей, ни отцов родных в их старости, прогонять же их от себя тоже не годится и грех, потому вынужден казак-бедняга за них давать чинш и отбывать всякую городскую повинность.
Женам казацким, оставшимся вдовами после смерти мужей, не то чтобы три года, а хотя бы один год невозможно прожить — какой бы старой ни была, — сразу же подвергают ее панским налогам наравне с мещанами и немилосердно грабят».
Я писал: «Панове полковники королевские тоже обращаются с нами не так, как обещают и присягают: не то чтобы должны были нас защищать в наших кривдах от панов урядников, а еще им помогают против нас с панами жолнерами и драгунами, что при себе имеют. Что бы только у нас кому не понравилось — конь ли какой-нибудь хороший, или оружие, или еще что-нибудь, — уступай ему якобы продажей, но за полцены, а не уступишь — тогда пеняй, бедняга казаче, на себя!
Вол или яловая корова не попадайся на глаза жолнерской челяди, сено в скирдах и зерно скошенное в полях забирают силком как свое собственное. Когда ходили на обычную службу в Запорожье, и там наши паны полковники учиняли нам великую неволю в свободной жизни нашей. Не имея возможности бывать на морской добыче, убогий казак вынужден был обходиться своим трудом: кто зверем, кто рыбой спасался; тем временем у тех, кто лис ловили, забирали по лисице с каждой головы, хотя бы казаков и пятьсот было, а если не поймал лису, отнимают у казака самопал. Кто рыбу ловил — улов на пана полковника, к тому же не мелкую рыбину, а осетра, белорыбицу или стерлядь, и если нет коня, тогда по воде, на подводе, на плечах собственных доставлял. От добычи, что бог порой пошлет, — половину, не говоря уж про ясырь, который весь отнимали, так что не за что было бедному казаку и приодеться».
Я писал: «Чтобы отнять у казака, что у него увидят, сразу же в тюрьму, за решетку, выдумав какую-нибудь причину. Выкупай тогда, казак-бедняга, свою душу до наготы, отдавай свое вознаграждение.
Иные кривды и выписать трудно: как немилосердно с нами поступают, издеваясь над нами нечеловечески, считают нас слугами своими — народ испокон веков вольный и к полякам благосклонный и вспомогательный».
— Пусть там паны разбирают все мною написанное, — сказал я Вешняку, вручая ему свое письмо. — Хватит им надолго, вы же стойте твердо и добивайтесь ответа и удовлетворения на каждую из кривд перечисленных. Сам же гетман, мол, домогается, чтобы ему был выдан грабитель Чаплинский. Иначе — жаль и говорить! О смерти короля, мол, гетман не знал, отправляя посольство, но раз уж постигло такое горе корону, берем на себя полномочия подать голос на конвокационном сейме. К голосу вас, наверное, не допустят, но вы сидите в столице, даже если бы вас и выгоняли. Это для нас будет еще одной зацепкой. Хотя паны могут и смягчиться теперь, но это уже увидишь сам...
...Львовский городской райца Кушевич писал после того, как стал я под Белой Церковью: «Должны признать в этом человеке великую умеренность, которую он в самом деле не по-варварски проявлял, не наступая дальше со своим победным войском после того, как уничтожил почти без остатка войско наше и узнав о смерти королевской; заявляет теперь и публично и приватно, что как из тяжелого принуждения наступал на кварцяное войско, так теперь сердечно сожалеет о разливе христианской крови, возлагая вину на наше фатальное малодушие и страх, с большим стыдом нашего имени заявляет, что счастьем своим вовсе не заносится, также и не радуется нашему несчастью, зная удачу фортуны, которая подобна обольстительнице, а не искренней приятельнице: приманивая великими надеждами, сводит смертных на погибель; стремится — неизвестно, искренне ли — спокойно сидеть себе за Днепром и там при старинных вольностях нести повинную службу и исполнять приказы...» Я же остановился не для верного подданства, а для упорядочения стихии, которую сам разбудил и выпустил. После Корсуня вся Украина вспыхнула восстаниями. Не нужны уже были ни мои универсалы, ни призывы. Перепуганная шляхта — паны, арендаторы, ростовщики, урядники, католические и униатские проповедники — бежала за пограничье, которым стали Полонное, Заслав, Корец, Гоща. Я послал своих доверенных на Левобережье, чтобы объединить его со своей силой. Теперь пускал силу на Брацлавщину, на всю Подолию, у самого силы этой не уменьшалось, а ежедневно увеличивалось, уже и счесть всех пришлых никто не смог бы — то ли их было пятьдесят тысяч, то ли семьдесят, то ли и все сто. Хан крымский, чтобы не пропустить дележ добычи, торопился ко мне со своей ордой (куда конь с копытом, туда и рак с клешней), но что это была теперь за орда — одиннадцать тысяч всего — в сравнении с тем многолюдьем, которое гремело в широкой долине Роси!
